Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

по смыслу злодеев, покушавшихся на разрушение всеобщего спокойствия предать военному суду ‹…› с тем, чтобы суд был окончен в возможной поспешности и непременно в течение трех дней».

В ходе судебного разбирательства Алексеев показал: «Зовут меня Александр Ильин сын Алексеев, 26 лет, греко-российской веры, на исповеди и у святого причастия бывал…

1. По нахождении моем в Москве точно получил оные стихи, но от кого не помню и без всякой определительной цели и намерения – в октябре или ноябре месяце.

2. Стихи, отданные мною Молчанову, были написаны собственной рукой моею, но без подписи на 14 декабря, а письма преступника Рылеева, мне же показанные … в суде, мне вовсе не известны.

3. Оные стихи при разборе разных бумаг моих попались в руки Молчанова и по просьбе его ему отданы, à на какой конец не знаю.

4. Хранение стихов сих не считал тайною, а из содержания оного не предполагал и не предвидел ничего зловредного, ибо оные как выше сказано получены мной в октябре или ноябре месяце (то есть до восстания декабристов. – В. К.).

5. В тайных обществах не бывал и ничего ни от кого не слыхал и нигде не был замечен, ибо милости, оказываемые покойным государем императором отцу моему и семейству, не могли внушить мне ничего дурного противу е. и. в. и правительства.

6. Никаких других подобных бумаг не имею».

Об огромном интересе читающей России к каждой строчке Пушкина свидетельствуют показания Молчанова: «Говоря про Пушкина стихи, он, Алексеев, и сказал, что у него есть последнее его сочинение, и показал оные мне; я у него попросил их списать – без всякого намерения, но только из одного желания иметь Пушкина сочинения стихи»…

Первая инстанция военного суда под напором царской поспешности приговорила было Алексеева к смертной казни. Сделано это было больше для острастки – чтобы выдал сообщников. Впоследствии приговор несколько раз последовательно смягчали. В конце концов Алексеева приговорили к шести месяцам тюрьмы и переводу в Кавказский корпус, Молчанова – также к шести месяцам, Леопольдова лишили было кандидатского звания и повелели отдать в солдаты, но Государственный Совет освободил его от наказания, рекомендовав впредь «быть в поступках основательнее».

После первого разбирательства решено было, что дело нуждается в дополнении по нескольким пунктам – в частности, требовалось получить показания Пушкина: им ли сочинены означенные стихи и когда? известно ли ему намерение злоумышленников (цареубийство?), в стихах изъясненное? Если же Пушкин не признает стихов своими, то предлагалось выпытать у него, кем именно они сочинены.

Тем временем коронационные торжества завершились и призванные в Москву гвардейские полки возвратились на свои квартиры. Дело об «Андрее Шенье» переместилось в Новгород – по месту службы Алексеева. Туда же перевезли арестанта. Великий князь Михаил Павлович, курировавший это дело, порывался отправить в Новгород и Пушкина. Но все ограничилось объяснениями московскому и петербургскому полицмейстерам (№ 45–47). Первый запрос московской полиции «им ли сочинены известные стихи» застал Пушкина в Пскове. При новом вызове к московскому полицмейстеру Шульгину (27 января 1827 г.), когда показали Пушкину список с элегии, он не удержался и поправил вкравшиеся ошибки. Так что сохранившаяся в судебном деле копия представляет даже текстологический интерес. Например, в строке «Я славил твой священный трон» Пушкин поправил: «гром»; в строке «и пламенный трибун предрек во страхе полный» исправил: «восторга полный»; наконец, в стихе «он бредит, жаждою томим» устранил опечатку: «бродит». Кстати, вплоть до советских изданий печаталось «бредит»…

Правительствующий Сенат, рассматривавший дело Леопольдова, ограничился насчет сочинителя стихов сентенцией: «обязать подпиской, дабы впредь никаких своих творений без рассмотрения и пропуска цензуры не осмеливался выпускать в публику…» (№ 48). Сама по себе эта резолюция двусмысленна: ведь «личным цензором» Пушкина взялся быть император, а тут получается, будто его разрешения недостаточно. Впрочем, это не первый и не последний случай, когда Пушкин оказывался между двух огней – обычной и августейшей цензуры.

Однако высшая инстанция – Государственный Совет – решила, что Пушкин еще слишком легко отделался. Ответы его, в особенности последнее «Объяснение» (№ 47), показались дерзостными и вызывающими. Государственный Совет посчитал нужным утвердить решения предшествующих инстанций «с таковым в отношении к сочинителю стихов означенных Пушкину дополнением: что по неприличному выражению его в ответах своих насчет происшествия 14 декабря 1825 года и по духу самого сочинения, в октябре 1825 года напечатанного, поручено было иметь за ним в месте его жительства секретный надзор». Поистине замечательный по своей саморазоблачительной силе документ! Даже доказав, что он «не верблюд» (стихи сочинены в октябре 1825 г.!), сочинитель все же наказывается за «дух» сочинения! Больше всего не понравился, видно, инстанциям упрек в «явной бессмыслице».

Решение о секретном надзоре, понятное дело, должно было оставаться секретным, равно как и участие во всей этой дурно пахнущей истории платного тайного агента 14-го класса Коноплева. Эта таинственность специально была обусловлена в документе, заключающем подборку о стихотворении «Андрей Шенье» (№ 49). Официальный и скрытый надзор за Пушкиным существовал уже давно в такой мере, что усилить его было трудно, но постановление Государственного Совета действовало еще много лет… после смерти Пушкина.

«СНОВА ТУЧИ НАДО МНОЮ…»

Новая история, навязавшаяся на шею Пушкину еще до окончания старой (летом 1828 г.) была, пожалуй, пострашнее. До правительства, а еще хуже – до церковных властей, дошла «Гавриилиада», написанная в 1822 г. в Кишиневе, от всех, кроме ближайших друзей (H. С. Алексеева, П. А. Вяземского, С. А. Соболевского и еще нескольких), тщательно скрываемая и все же просочившаяся к читателю в списках. По опыту высылки из Одессы, когда вменялось ему в вину перлюстрированное личное письмо об «уроках чистого афеизма», Пушкин знал, что с церковью шутки плохи. Здесь пахло Сибирью. Петербургский митрополит Серафим, прочитав, например, стихи

Всевышний бог склонил приветный взор

На стройный стан, на девственное лоно

Рабы своей – и, чувствуя задор…

или:

Царя небес пленить она хотела,

Его слова приятны были ей,

И перед ним она благоговела, –

Но Гавриил казался ей милей…

или:

… Всевышний между тем

На небесах сидел в унынье сладком,

Весь мир забыл, не правил он ничем –

И без него все шло своим порядком.

или:

…«Вот шалости какие!

Один, два, три! – как это им не лень?

Могу сказать, перенесла тревогу:

Досталась я в один и тот же день

Лукавому, Архангелу и Богу»,

мог впасть в такую праведную ярость, что ничье заступничество уже не спасло бы поэта. Тут и до виселицы было недалеко – недаром она часто мелькает в пушкинских тетрадях 1828 года!

Началось все 28 мая 1828 г., когда дворовые люди отставного штабс-капитана В. Ф. Митькова сообщили «куда следует», что барин развращает их в понятиях христианской веры чтением богохульной поэмы «Гавриилиады». К сему был приложен и список ужасного сочинения. В день получения жалобы митрополит обратился к статс-секретарю H. Н. Муравьеву: «Я долгом своим почел прочитать сию поэму, но не мог ее всю кончить (полно, так ли? – В. К.). Ибо она исполнена ужасного нечестия и богохульства. Содержание ‹…› есть следующее: господь бог – страшно и писать – архангел Гавриил и сатана влюбились в пресвятую деву Марию и проч. – Поистине сам сатана диктовал Пушкину поэму сию! И сия-то мерзостнейшая поэма переходит из рук в руки молодых благородных юношей. Какого зла не может причинить она, тем более, что Пушкина выдают нынешние модные писатели за отличного гения, за первоклассного стихотворца».

Николай I находился в это время на театре военных действий против Турции. Для сохранения надежного спокойствия в столице он создал временную верховную комиссию в составе князя А. Н. Голицына, председателя Государственного Совета В. П. Кочубея и главнокомандующего в Петербурге и Кронштадте графа П. А. Толстого. В эту-то комиссию переправил все дело статс-секретарь H. Н. Муравьев.

После изрядной бюрократической волокиты 25 июля последовал приказ комиссии петербургскому военному генерал-губернатору П. В. Голенищеву-Кутузову (это в память о нем тюрьмы в России назывались кутузками) – призвать Пушкина