Век Вольтера - Уильям Джеймс Дюрант

Когда форма правления уже давно установлена, а дела пришли в определенное состояние, почти всегда разумно оставить их там; потому что причины — часто сложные или неизвестные, — которые позволили такому состоянию существовать, будут поддерживать его и дальше.

Он отвергал идею равенства собственности или власти, но, подобно Гракхам, считал, что концентрация земельной собственности — это не так уж плохо.

При наличии земли, достаточной для пропитания нации… у простого народа ее едва хватает для пропитания семьи…. Духовенство, князь, города, великие люди и некоторые из главных граждан незаметно становятся владельцами всей земли, которая лежит необработанной. Разоренные семьи покидают свои поля, а трудящийся человек остается без средств к существованию. В этой ситуации они [правящие классы]… должны раздать землю всем нуждающимся семьям и предоставить им материалы для ее расчистки и обработки. Эта раздача должна продолжаться до тех пор, пока есть люди, способные ее получить».

Он осудил передачу сбора налогов в руки частных финансистов. Он осуждал рабство с моральным пылом и горькой иронией. Он признавал периодическую необходимость войны и расширял понятие обороны, чтобы санкционировать упреждающую войну:

Право естественной обороны иногда влечет за собой необходимость нападения; например, когда государство видит, что продолжение мира позволит другому государству уничтожить его, и что немедленное нападение на это государство является единственным способом предотвратить его собственное уничтожение.

Но он не одобрял конкурентное накопление вооружений:

Новая болезнь распространилась по Европе, заражая наших князей и побуждая их содержать непомерное количество войск. Она имеет свои удвоения и по необходимости становится заразной. Ибо как только один князь увеличивает свои войска, остальные, разумеется, делают то же самое; так что ничего от этого не выигрывают, а только разоряют общество».

Хотя он ценил патриотизм настолько высоко, что отождествлял его с добродетелью, у него были моменты, когда он мечтал о более широкой этике:

Если бы я знал о чем-то полезном для себя, но вредном для моей семьи, я бы выбросил это из головы. Если бы я знал о чем-то, что было полезно для моей семьи, но не для моей страны, я бы постарался забыть об этом. Если бы я знал о чем-то, что было полезно для моей страны, но вредно для Европы и всего человечества, я бы считал это преступлением».

Его высшая этика и тайная религия принадлежали древним стоикам:

Никогда не было принципов, более достойных человеческой природы и более подходящих для формирования хорошего человека…. Если бы я мог на мгновение перестать считать себя христианином, я бы… причислил уничтожение секты Зенона к несчастьям, постигшим человеческий род…. Только эта секта делала граждан, только эта делала великих людей, только эта делала великих императоров. Оставив на время в стороне открытые истины, пройдемся по всей природе, и мы не найдем более благородного объекта, чем Антонины, даже сам Юлиан (похвала, вырванная у меня таким образом, не сделает меня соучастником его отступничества). Нет, со времени его правления не было князя, более достойного управлять человечеством».

Монтескье позаботился о том, чтобы примириться с христианством в своей работе L'Esprit des lois. Он признавал Бога — «ибо что может быть абсурднее слепой случайности, породившей разумные существа?». Но он представлял себе этот Высший разум выраженным в законах природы и никогда не вмешивающимся в них. «Для Монтескье, — говорит Фаге, — Бог — это Дух законов». Он принимал сверхъестественные верования как необходимую поддержку морального кодекса, несовместимого с природой человека. «Должно существовать несколько священных книг, которые служили бы правилом, как Коран у арабов, книги Зороастра у персов, Веда у индийцев и классика у китайцев. Религиозный кодекс дополняет гражданский и устанавливает [пределы] произвола». Государство и церковь должны действовать как сдержки и противовесы друг другу, но всегда оставаться отдельными; «это великое различие [является] основой спокойствия наций». Монтескье защищал религию против Бейля, Но он подчинил ее, как и все остальное, влиянию климата и национального характера:

Умеренное правительство наиболее соответствует христианской религии, а деспотичное — магометанскойCOPY00 Когда религия, приспособленная к климату одной страны, слишком сильно конфликтует с климатом другой, она не может быть там установлена, а если и будет введена, то будет отброшена…Католическая религия наиболее приемлема для монархии, а протестантская — для республики…. Когда христианская религия… по несчастью разделилась на католическую и протестантскую, жители севера приняли протестантскую, а жители юга по-прежнему придерживались католической. Причина проста: у жителей севера есть и навсегда останется дух свободы и независимости, которого нет у жителей юга; и поэтому религия, не имеющая видимого главы, более приемлема».

Признавая преимущества религии в целом, он в то же время порицал ее в деталях. Он осуждал богатство духовенства во Франции, и написал «смиреннейшую просьбу к инквизиторам Испании и Португалии» прекратить жарить еретиков; он предупредил их, что «если кто-нибудь в грядущие времена осмелится утверждать, что в эпоху, в которую мы живем, народы Европы были цивилизованными, вам приведут доказательства, что они были варварами». Как патриот-галликанец он смеялся над папской непогрешимостью и настаивал на том, что церковь должна подчиняться гражданской власти. Что касается религиозной терпимости, то он придерживался средней точки зрения: «Когда государство вольно принять или отвергнуть новую религию, ее следует отвергнуть; когда же она принята, ее следует терпеть». При всей своей покорности цензору он оставался рационалистом. «Разум — самая совершенная, самая благородная, самая прекрасная из всех наших способностей [la raison est le plus parfait, le plus noble, et le plus exquis de tous les sens]». Что может быть лучше девиза эпохи Разума?

Книга «Дух законов» вскоре была признана важнейшим событием во французской литературе, однако она подверглась критике как справа, так и слева. Янсенисты и иезуиты, обычно враждующие между собой, объединились, осудив книгу как тонкое отречение от христианства. Янсенистское издание «Экклезиастическое известие» заявило: «Скобки, которые автор вставляет, чтобы сообщить нам, что он христианин, дают слабую уверенность в его католицизме; автор посмеялся бы над нашей простотой, если бы мы приняли его за того, кем