Император Николай I - Александр Николаевич Боханов

Я вспоминаю, как на Пасху этого года приехал в Петербург, чтобы представиться Государю, Патриарх Католикос Нерсес, кавказский армянин. Это был маленький старичок, одетый во все белое, с большим носом и глазами, горевшими, как уголья. Если я не ошибаюсь, это было первым шагом армян к подданству. Отец посетил их монастырь у подножия Арарата, где ему показывали реликвию: кусок дерева от Ноева ковчега, который был найден монахами на том месте, куда пристал ковчег. Но на Папа величие природы там произвело большее впечатление, чем подобные рассказы монахов.

Чудесные майские дни пробудили в нас тоску по Царскому Селу, где мы всегда проводили весну; но Папа не хотел больше там жить, и мы переехали на Елагин остров. Ввиду того что общество собиралось там только в июне, мы жили совсем по-деревенски и на свободе. По утрам мы слышали пастушью свирель, искали грибы в лесах Крестовского острова, не встречая при этом ни души, только вечером, на закате солнца, появлялись некоторые экипажи. Без Адини общество не было для меня приятным. Изредка мы с Анной Алексеевной посещали земледельческую школу, основанную Львом Перовским[285], где крестьянам показывали рациональные методы земледелия.

Лето этого года проходило по обычной программе, только спокойнее: Мама чувствовала себя ослабевшей и жила очень замкнуто. Ко дню смерти Адини приехал Фриц Гессенский. Мы поехали с ним в Царское Село, где в маленькой часовне у пруда была только что поставлена статуя Адини. У павильона, построенного по ее рисунку, ждали, что их покормят, черные лебеди. Но наверху во дворце не существовало больше балкона перед ее комнатой, а также сирени под ее окнами, цветущие ветви которой доходили до самого окна. В дворцовой часовне служили панихиду, все разрывающие сердце воспоминания прошлого года встали передо мной: я видела ее лежащей с ребенком на руках посреди моря цветов, и мне казалось, что с любимой сестрой я похоронила свою молодость. Потом мы поехали в Крепость и той же ночью вернулись на Елагин. Когда я думаю об этом последнем лете на Родине, меня охватывает невыразимая тоска по всем тем, кто раньше меня ушел в другую жизнь.

Здоровье Мама становилось все хуже. Оно трепетало, как пламя свечи, грозящей погаснуть, и сделало необходимым консилиум врачей. Они все требовали скорого отъезда на юг, не ручаясь в противном случае ни за что. Папа был в отчаянии при мысли о долгой разлуке, но в конце согласился. Предложили Крым, но Папа отверг это ввиду того, что там бушевала малярия. Вопрос о юге Франции даже не поднимался из-за короля Луи-Филиппа. Неаполь не подходил оттого, что там был Двор, а следовательно, обязанности по отношению к нему.

Поэтому остановились на Палермо. Там будет спокойно. Предполагалось, что Мама уедет на девять месяцев. Я должна была сопровождать Мама. Мне это казалось приговором к смерти. Оторваться от близких, от Родины, без Папа, без братьев, скитаться по Европе, не зная, когда можно будет воротиться и суждено ли мне привезти Мама обратно. Недели, которые последовали за этим решением, были подобны агонии. Родители стали еще нежнее ко мне, мы еще больше сблизились друг с другом. Папа взял у меня экземпляр Адини «Последование Христу». Он считал, что эта книга поучительна только для женщин, и обнаружил с удивлением, насколько это свидетельство глубокой и серьезной религиозности подходит к взглядам и настроениям его натуры. С глубоким волнением читал он места, отмеченные рукой Адини.

23 августа, после службы с молебном, мы отправились в путь. Нас сопровождали оба лейб-медика, Мандт и Маркус, граф Апраксин и граф Шувалов и фрейлины Екатерина Тизенгаузен, Варенька Нелидова и Анна Алексеевна. К моей большой радости, для того, чтобы я «в изгнании» не была одна, к нам присоединилась в Италии Вера Столыпина. Мы ехали в нескольких экипажах и только днем. Два экипажа были предназначены для камер-фрау, из которых один всегда ехал впереди нас, чтобы быть на месте, когда прибудет Мама, и чтобы приготовить для нее все, к чему она привыкла. В то время как она спала, один из экипажей уже ехал дальше.

Это было прекрасно организовано, но из-за множества экипажей почта была не в силах поставить нужное количество лошадей, и запрягали крестьянских лошадей, которые очень медленно подвигались с перегруженными экипажами. Поэтому часто бывали опоздания на 5–6 часов. До Штеттина мы ехали таким способом. В Кёнигсберге мы остановились на день для отдыха, а 30 августа праздновалось мое 23-летие в замке Марейнбург. Это было под вечер. Рыцарский зал замка был ярко освещен факелами, навстречу мне неслось хоровое пение, и мне показалось, что я перенесена на столетия назад, во времена, когда рыцари Немецкого ордена стояли здесь на страже своей веры.

Из Штеттина, где нас встретил Король Фридрих-Вильгельм IV и дядя Вильгельм, мы поехали по железной дороге в Берлин. Путешествие длилось 6 часов. На вокзале нас встретила русская делегация и бесконечные кузины и кузены всех возрастов. Когда мы наконец приехали в Сан-Суси, я была совершенно оглушена; Мама же была рада видеть своих близких и не чувствовала усталости. Несколько дней мы провели в Потсдаме, Берлине и Шарлоттенбурге. Эти дни неслись в вихре разных развлечений и празднеств. Король дал в нашу честь «Антигону» в инсценировке Тика. Это был уже пожилой человек; жил он, так же как и Александр Гумбольдт, при Дворе.

Я посетила в Берлине скульптора Рауха[286] в его ателье. Он был поражен моим сходством с Папа и очень хотел сделать с меня бюст. «Сейчас Вы во цвете своих лет, – сказал он, – через четырнадцать дней Вы, может быть, уже будете выглядеть иначе». И он стал говорить о том, что возьмет отпуск и приедет в Палермо. Отпуска этого он не получил, к большому моему сожалению, так как мне очень хотелось, чтобы он сделал с меня бюст.

Я страшно скучала во время визитов всевозможных немецких принцев и принцесс. Первые мне казались безвкусными и узкими в своих взглядах и натурах. Это было, наверное, следствием их воспитания, которое не требовало от них ничего иного, кроме военных учений, выдержки и хороших манер в обществе, а также знания верховой езды и охотничьих приемов. Все же остальное, как, например, прочесть хорошую книгу, было ненужным и смешным, ученый был только предметом насмешек, на которого они могли, благодаря своему знатному происхождению, смотреть свысока.

Таковы