Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Так как теперь было много больных, то мы пошли прямо к старосте, у которого просили список. Староста, бойкий и подвижный мужик, так и рассыпался перед нами. Доставлен был список, мы пошли по избам, мне хотелось ознакомиться хотя немного с положением больных. Не обладая никакими медицинскими знаниями, я, конечно, не могла ничем помочь, но могла заключить, что цинга, должно быть, здесь есть.

Что меня поразило во всех виденных деревнях – изобилие крестов на улицах и кругом деревни. Ставятся кресты такие, как на кладбищах, только весьма внушительных размеров, или же похожие на часовни: на столбах иконка, прикрытая крышей, и внизу болтается нечто вроде «пелены» из полотна или платка. Я спрашивала и батюшку, и о. дьякона о причине такого явления – оба объяснили это религиозностью народа, которая здесь, мол, очень сильна, так как они окружены иноверцами. Точно так же меня удивило и то, что все деревни, все села были обнесены околицами. Читая книжки, я, разумеется, слыхала о них, но, не видав ничего подобного в фабричных деревнях Ярославской и Владимирской губерний, думала почему-то, что их теперь уже не делают. Здесь же мне объяснили, что без них нельзя – скотина в поле выходит…

Внутренность изб отличается от русских большими нарами, которые везде занимают половину избы, да большим количеством подушек в разноцветных наволочках. У женщин характерный головной убор – нечто вроде наушников, унизанных монетами, и красный платок, завязанный сзади; уши открыты. Платье в виде длинной голубой рубашки домашнего тканья обязательно с красными ситцевыми оборочками, с глухим воротом, а шею плотно охватывает коралловое ожерелье с подвесками из старинных серебряных рублей, числом иногда до 8 штук (у бедных не менее 5), попадаются иногда и очень старинные – времен Петра II, Екатерининские же и Елизаветинские рубли почти у каждой бабы. Широкие рукава рубашки засучены по локоть; вместо подверток на ногах носят толстые шерстяные белые валеные чулки и лапти. Одежда мужчин ничем не отличается от русских. «Наш крештёнский норма (форма) такой», – отвечали мужчины, когда я их спрашивала, отчего носят эти наушники. Женщины, за самыми ничтожными исключениями, вовсе не говорят по-русски, объяснялись кое-как, но почти постоянно переводчиком был о. дьякон.

17 мая

Вот уже четвертый день, как я «знакомлюсь с экономическим положением народа». Впечатлений много, и все неотрадные. Я знала заранее, отправляясь сюда, что не имею понятия о настоящем русском мужике, так как наши ярославцы народ очень развитой, бойкий и «просвещенный» той полугородской, полуфабричной культурностью, которая так соблазнительна по внешности и так малосимпатична по своему содержанию. И вот, читая в газетах, журналах иеремиады о мужичке, я видела всю разницу между нашим ярославцем и мужиком из земледельческих губерний. Но когда я увидела всю эту разницу на месте – то от всей души повторила с поэтом:

Их нищета, их терпенье безмерное

Только досаду родит…[135]

Да, не столько жаль, сколько досадно! А иногда вырывается бессильная злоба на вековой гнет, который в результате дал молодцов по внешности, но ребят по складу ума. Тьма-то, тьма-то кромешная!

Народ здесь благодушествует во время урожая и бедствует при неурожае, – та же первобытная зависимость от природы и беспомощность, что и в доисторические времена. Эти взрослые дети с трогательною наивностью отвечают на вопросы, отчего не идете на заработки: «Мы портняжим (в Верхних Меретяках), почитай, вся деревня… в Чистопольский уезд ходим, ну а нынче и там заработки-то плохие, потому и там голод… Ну, мы и вернулись». А куда-нибудь идти в другое место, приняться за другое дело – им и в голову не пришло и не умеют.

Кто виноват?

Даровая помощь развращает народ, говорят. Отчасти я это вижу и здесь: ко мне приходят так, попрошайничать зря, а что делается в Больших Нырсах со столовыми, сколько там злоупотреблений, как народ обкрадывают, обвешивают, варят жидкую кашицу, как врут и изворачиваются, – об этом знает лишь заведующая столовой. В голод 1891 года, когда здесь была одна англичанка и оказывала помощь хлебом и одеждой, ее обманывали без зазрения совести и потом над нею же смеялись.

21 мая, днем

В столовой шум… нечто похожее на битье в набат, когда полдеревни сгорело… Всех, конечно, не прокормишь, а та часть, которая кормится, все равно делится своим приварком с прочими членами семьи, разбавляя его водой. По-настоящему сыт никто, наверно, не бывает, но и не голодны.

Народ в силу своего невежества не может правильно смотреть на столовые и вообще на подобного рода помощь; даровая раздача чего-либо представляется ему чем-то обязательным для всех, несмотря на разницу положения семьи. Сегодня, например, пришел ко мне бедный «крещеник» просить картошки для посева в огороде, одновременно с ним пришел и состоятельный с такою же просьбою. Хорошо, что хозяева предупредили меня, а то выдала бы деньги совсем зря. В Больших и Малых Нырсах – татарских деревнях – еще того хуже: кража, ложь и общее замалчивание всякого мошенничества, сплочение массы, делающее очень затруднительным борьбу с этим злом. Русские еще скорее выведут на свет лганье, но татары стоят друг за друга и не выдадут ни вора, ни плута, а поддержат его.

Мало-помалу меня охватывает какая-то усталость от сознания бесплодности своей работы. Ясно сознаешь, что в конце концов вышло более пользы из этой поездки для себя лично, для опытности и знакомства с положением народа, но для него, для народа-то… вряд ли что-нибудь сделала…

Вот и теперь: больные у меня в деревнях, – что я могу для них сделать? – Раздавать лекарства, которых очень мало и в аптеке-то (в с. Казылях), чай, сахар и лимон? Белый хлеб? – Но ведь его так немного, 5 пуд. 30 фунтов уже раздала, а всего-то по 1/2 ф. в день на человека, – много ли этим поможешь? Вот и студент, командированный от Красного Креста, говорит, что его цинготные пока поправляются, а его командировка кончается 10 июня и столовая Красного Креста закрывается. «Что же потом?» – Он пожимает плечами: «Потом, быть может, начнется та же цинга… что ж я сделаю?»

Стоило ли ехать сюда на три недели: много ли пользы я принесла? – И в то же время не можешь не сознаться, что, если б не поехала, – кто бы позаботился о здешних больных? А выздоровеют ли?

25 мая, дер. Верхние Меретяки

Завтра день великого праздника народа русского, а я – открываю