Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

и никаких усложнений. Рана в 15 сантим<етров> скоро и правильно зажила. Зато старая моя болезнь – боль в груди и пр. – меня лихо помучила, так как лежание на спине причиняло мне особенные страдания. Пришлось прибегнуть к морфину. Болезнь эта продолжает потешаться надо мною – но ведь от этого я избавиться не могу…»

Но вот что вспоминал художник Боголюбов: «На ту пору приехал сюда известный наш врач Белоголовый, он присутствовал при операцию, которую сделал известный хирург Сегон, сказав, что нарост, срезанный им, доброкачественный, что больной скоро оправится. Сказанное было верно. На третий день операции я был у Ивана Сергеевича. А через десять дней он уже был на ногах. Но другую речь вёл наш сибиряк Белоголовый: «Это скорое заживление раны нехорошо, нарост был раковидный, и, к сожалению, он скоро себя покажет в другом виде, так что господа французы напрасно себе воздают хвалу». И точно, болезнь приняла скоро другой вид и оказалась в «позвоночном хребте». Русский врач Н.А. Белоголовый был первым и единственным, кто при жизни заподозрил у Тургенева рак.

Действительно, после операции состояние Тургенева резко ухудшилось, боль стала нестерпимой, словно осатанела. По-видимому, французские врачи вырезали писателю не неврому, а саркому и эта злокачественная опухоль в результате операции стала быстро метастазировать в позвоночник. Он уже не мог сидеть и большую часть времени был прикован к постели. Альфонс Доде, навещавший Тургенева в Париже во время его болезни, всегда находил одну и ту же картину: внизу, в роскошном зале, неумолчно раздавались музыка и пение, а вверху, в крохотном полутемном кабинете, лежал, сжавшись в комок, исхудавший, молчаливый, больной старик. Под шум музыки он рассказывал Доде о перенесенной только что операции, о страшных муках, периодически посещавших его.

Уже тяжело больной Тургенев не переставал интересоваться отношением к нему русских читателей… В одном из писем к М.М. Ковалевскому он говорил о сочувствии, высказанном ему с отдаленнейших концов России по случаю его болезни, как о той «волне», которая поддерживает его на поверхности и не дает ему пойти ко дну. Уведомляя о близком появлении его «Стихотворений в прозе», он прибавлял: некоторые, быть может, придутся вам по нутру; если не поленитесь, то передайте мне впечатления ваше и ваших товарищей. «Für das grosse Publicum das ist Caviar (Для неискушенных – это деликатес (нем.)».

9 апреля 1883 года у Тургенева возник приступ сильного кашля, во время которого отошло около полстакана гнойно-кровянистой жидкости, после чего боль сразу прекратилась. Растерянные французские врачи ничего не понимали и стали лепетать что-то о загадочной «желудочно-подагрической невралгии». После осмотра П. Бруардель ставит Тургеневу диагноз «аневризма грудной аорты» и объясняет боль ее давлением на нервные стволы. После этого П. Сегон организует консультацию больного у другой звезды французской медицины шефа клиники «Шарите» П. Потена. Но и это врач-звезда дал маху, предположив, что болезнь писателя «…заключается в воспалении нервов в связи с перерождением сосудов». Новый консилиум с участием Шарко и Бруарделя ничего, кроме морфия, порекомендовать не мог. А между тем Тургенев стал высказывать подозрения о том, что причиной его болезни было отравление в доме Виардо.

В середине мая 1883 года больной Тургенев был снова перевезен в его домик-шале в Буживале. Полонский отправил посылкой другу в Буживаль несколько своих пейзажей, желая порадовать его видами родного Спасского. Здесь Тургенева посещали в основном лишь члены семьи Виардо, которые жили в большом доме неподалеку. В это время соотечественников к нему Полина Виардо не допускала под предлогом мучительной болезни писателя. Проникал к Тургеневу лишь его секретарь Онегин – это псевдоним Александра Федоровича Отто, знаменитого собирателя архивных материалов о А.С. Пушкине за границей. Иногда удавалось прорваться сквозь кордоны, возводимые семейством Виардо, художнику Верещагину и князю Мещерскому.

В мае 1883 года врач Белоголовый смог попасть к писателю благодаря настойчивому желанию Ивана Сергеевича, высказанному в письме. Белоголовый оставил об этом посещении свои воспоминания, которые я приведу ниже в некотором сокращении:

«Мне сразу бросилось в глаза то, как исхудало лицо писателя, а обычный желтоватый колорит кожи стал гораздо гуще и перешел в синевато-темный, что особенно резко кидалось в глаза при снежной белизне волос и бороды больного. Глаза Тургенева заметно ввалились, около них легли темные круги, придававшие лицу страдальческое выражение. Лежал он на спине и, не повернув головы при моем входе, протянул руку и тотчас же заговорил расслабленным голосом: «Плохо мне, совсем плохо. Нет, так дальше жить невозможно. Дайте мне что-нибудь, чтобы поскорее умереть и больше не страдать так. Сегодня мне еще лучше, и я отдыхаю, но в момент болей я готов все с собой сделать. Верите ли, я так тогда кричу, что слышно в большом доме» По-видимому, деликатный Тургенев переживал, что доставляет неудобства семейству Виардо.

Тургенев рассказал доктору подробно «с необыкновенной ясностью и последовательностью» все, что произошло с ним с того времени, как они с русским доктором расстались: как он чувствовал себя хорошо в начале зимы, как он решил вырезать среди зимы свою давнюю небольшую неврому на нижней стенке живота. Операцию сделал Сегон, как будто удачно, но после нее Иван Сергеевич должен был до заживления раны лежать в кровати, и тут понемногу снова стали возвращаться прежние невралгические боли, но только на этот раз не в ключице, а в средине спинного хребта и вокруг всего пояса. Боли стали быстро учащаться и усиливаться, уступая только на время морфийным спринцеваниям. В пароксизмы боли эти страдания стали невыносимыми. «Меня схватывает и держит в каких-то гигантских тисках, от которых я только облегчаюсь спринцовкою», – говорил Тургенев.

Осмотрев Тургенева, доктор нашел его крайне исхудавшим, это был атлет, который теперь выглядел, как скелет. И напоследок Тургенев сказал русскому доктору: «Постойте, я вам не рассказал главного, а вам, как врачу, это непременно нужно знать. Вы не знаете настоящей причины моей болезни, а я теперь убежден в ней, ведь я отравлен». И после этого он стал подробно рассказывать историю отравления, передавать которую потомкам врач почему-то посчитал неуместным. Он, напротив, пытался доказать всю несостоятельность этого рассказа, но Тургенев стоял на своем и на все возражения твердил: «Поверьте, это так, я уж знаю».

Позднее еще два или три раза успел доктор Белоголовый съездить в Буживаль, входя всякий раз с стесненным сердцем в спальню Ивана Сергеевича. Беспощадный недуг делал свое дело и с убийственной медленностью подтачивал силы больного, давая редкие послабления в болях. Развязка приближалась, и когда врач приехал проститься, то заметил, что поданная больным рука