«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

тела как чего-то сковывающего, ограничивающего обещает вхождение в вечность личности целостной, а не разорванной на части единичными впечатлениями. И недаром смерть, переживаемую и пережитую в художественном времени автоперсонажем, Аронзон зачастую связывает с последующим воскресением, какой бы оно эмоцией ни сопровождалось – надеждой или усталостью и страхом:

…хочу я рано умереть

в надежде: может быть, воскресну,

не целиком, хотя б на треть,

хотя б на день, о день чудесный…

(1966, № 56)

и

Страшусь одной небесной кары,

что Ты принудишь к воскрешенью.

(1969, № 130)

Но какой бы ни был итог воскрешения («хотя б на треть»), только целостность здешнего существа и существования обеспечивает бесконечную жизнь в возвращающейся вечности. Эта целостность центрального персонажа поэзии Аронзона достигается и передается вопреки изменчивости всех его обликов и ввиду того, что сам персонаж духовен – в том смысле, что сам не является внеположным чему-либо, как и не имеет чего-либо внеположного себе; герои стихотворных произведений поэта, как правило, выступают не как часть чего-то, а как самоценные, самодостаточные миры, тесно соприкасающиеся и поглощающие друг друга – обязательно взаимно, чем осуществляется взаимообогащение.

Этой целостностью преодолевается и раздробленность эмпирического мира, потому и предстает красота у поэта аналогичной, тождественной безущербности. Лирический герой Аронзона всё подвергает интериоризации, так что, о чем бы ни говорилось в этих стихах, всё – душа, как «всё лицо» (1969, № 131).

Понимание Аронзоном тела, телесности кажется созвучным тому, как эту категорию трактует Бердяев в упомянутой чуть ранее книге «Опыт эсхатологической метафизики. Творчество и объективация»:

Ошибочно думать, что «этот мир» значит мир телесный, а «иной мир» значит мир бестелесный. Материальность и телесность не одно и то же. «Иной мир» тоже телесен, в смысле вечной формы, вечных лиц. Вечного выражения лиц. Качество тела зависит от состояния духа и души. Дух-душа творит свое тело. Поэтому наиболее верно и глубоко учение о воскресении, – воскресении целостного существа, а не сохранения дробных частей существа. Происходит развоплощение и перевоплощение не только отдельного существа, человека, но и всего мира. Эсхатологическое чувство есть чувство происходящего развоплощения и перевоплощения мира [Бердяев 1995: 281].

Можно сказать, что у Аронзона эсхатологическая картина выглядит персоналистичнее, убедительнее и поэтически точнее, чем ее описывает философ. Лексема «тело» и немногие производные нередки у Аронзона, часто содержа эротические, сексуальные коннотации. Вместе с тем телесность воспринимается Аронзоном как знак смертности, отчего делается еще притягательней. Тело у Аронзона – воплощение нетленной красоты, которое ненарушимо ни старостью, ни смертью, так как сохраняет в себе идею: «Она была так прекрасна, что я заочно любил ее старость, которая превратится в умирание прекрасного, а значит, не нарушит его», – говорит он о жене (1966–1967, № 294).

Земная телесность содержит в первую очередь способность переживать наслаждение, для чего поэт находит очень яркое выражение в стихотворении «Не сю, иную тишину…» (1966, № 56): «…о тело: солнце, сон, ручей!» – где первые два слова читаются как своего рода палиндром – анацикл: восклицанию с частицей «о тело» соответствует прочитанное ракоходом восклицание «о лето», и тогда идущее следом перечисление тоже переворачивается, порядок становится иным, обратным, что содержит намек на почти симметричное друг по отношению к другу расположение этого и того миров, когда герой сосредоточен именно на том, «ином». Иначе говоря, в этом слове, начинающем последнее четверостишье (то есть строфу, не выделенную в самостоятельную), продолжается и завершается «озвучивание думами и слогом» «иной тишины»; в этом слове, называющем преображенное тело, заключена точка «ноля», из которой преображение и совершается. Почти полное совпадение двух следующих звукообразов – [сонце], [сон] – исподволь говорит о замершем времени, райской неподвижности неги: в вечном лете тело автоперсонажа принадлежит только Богу. Таковым предстает в воображении автоперсонажа «чудесный день» воскрешенья.

Небесное существование мыслится поэтом во вполне узнаваемой телесности, над которой, правда, не действуют физические законы и которая отдана во власть безраздельной левитации:

Тело ходит без опоры,

всюду голая Юнона,

и музы́ка, нет которой,

и сонет несочиненный!

(1968, № 91)

Это яркий пример «развоплощения и перевоплощения мира», о котором говорил Бердяев. Очень важно и то, что пребывание в небесном пейзаже, сохраняя тело и телесность, содержит глубокую потенциальность: всё только ждет своего воплощения, и потому ему свойственна неисчерпаемая первозданность, уводящая в до-созданность.

Однако для Аронзона характерны, особенно в последние годы жизни, и противоположные настроения. Утрата тела, тяга к прямой бестелесности почитается им за благо, спасающее от муки существования вовне, от подверженности времени:

Так смертельно я устал,

что хочу лишиться тела,

даже неба красота

мне насквозь осточертела

(1970, № 145)

Здесь наречие «насквозь», имея два значения: через всю толщу и разговорное полностью, целиком, – придает образу неба значение чего-то завершенного, завершимого, конечного, что корреспондирует с его красотой. «Смертельная усталость» автоперсонажа приводит к тому, что «небо в нем» (ср.: «я знаю, мы внутри небес, / но те же неба в нас», № 130) мельчает, обмеляя небо внешнее. Глубине окружающего у Аронзона как бы предшествует глубина внутри. Именно благодаря такой погруженности в имманентное и возможна наиболее уводящая прочь трансценденция.

Столь же принципиально употребление Аронзоном слова «плоть», синонимичного лексеме «тело». Как уже было показано, воплощению в тела подвержены чувства героев этой поэзии: «птица – плоть моей печали» (№ 39), «конь – не конь, но плоть моей любви» (№ 41). Но совершается и обратный переход:

Вне всякой плоти, без оков

была твоя печаль,

и ей не надо было слов —

была сплошная даль

(1969–1970, № 138)

Кажется, только угадывание то ли прошлого, то ли будущего (а они сливаются) развоплощенного существования, точнее – существования в развоплощенности, с последующим возвращением к очевидной отчетливости формы придает смысл всему. Самые различные и противоречивые чувства – от глубокого счастья до непередаваемой тоски – в виду прекрасного пейзажа или лика жены воплощаются в узнаваемые формы, которые совершают парадоксальные действия, свободно передвигаясь из конечного в бесконечное и обратно. В этом нет «дурной бесконечности», кроме разве что того тягостного осадка, который выражен в образе качелей из прозы «Ночью пришло письмо от дяди…» (№ 299):

Качели <..> возносили меня и до высочайшей радости и роняли до предельного отчаяния. Иногда каждый такой мах растягивался на месяцы, иногда хватало и секунды, но всякий раз крайнее состояние казалось мне