Даниил Хармс и конец русского авангарда - Жан-Филипп Жаккар

стоит беседка.

В беседке барышня сидит.

Ее волос черная сетка

окутала нежное тело.

На переносицу к ней ласточка прилетела.

Вот барышня встала и вышла в сад.

Идет уже к воротам.

Хню

Где?

Вода

Там, за поворотом[277],

барышня Катя ступает по травам

круглыми пятками.

На левом глазу василек,

а на правом

сияет лунная горка

и фятками...[278].

Интересно отметить, что вода рассказывает Хню о том, что происходит «за поворотом», то есть о том, что невозможно увидеть там, где происходит разговор. Только одна вода вездесуща: она может говорить «здесь» о том, что есть «там», она одновременно и источник и устье, поскольку «текуча»: текучесть — ее всеведение — идея, лежащая в основе романа Германа Гессе «Сиддхартха», опубликованного незадолго до анализируемого нами произведения[279]. В стихотворении, написанном немногим более чем за неделю до «Воды и Хню», которое построено так же, как диалог Его и Ее[280], мы опять встречаем эту тематику:

Он

Скорее сколотим быстрый плот

и поплывем по вьющейся реке.

Мы вмиг пристанем к ангельским воротам.

Она

Где?

Он

Там за поворотом[281].

И так же, как надо увидеть происходящее «за поворотом», потому что именно там открываются врата небес, надо понять то, что находится «за умом», понять божественное, а чтобы это выразить, надо писать текуче. Рифма «ангельским воротам/за поворотом» в этом контексте очень значима. В «Воде и Хню» к тому же молодая девушка, которую видит река за своим собственным «поворотом», уже устремляется «к воротам», последним границам, которые надо пересечь перед тем, как попасть к божеству.

Хню не понимает последнего слова, произнесенного водой, — «фятками» — и она спрашивает у нее объяснений. Ответ таков:

Вода

Это я сказала по-водяному[282].

Здесь узнаётся прием, использованный в «Мести», который заключается в том, что при рифмовке идет замена первой согласной слова («пятками» / «фятками»), создавая, таким образом, одно из незнакомых слов этого «водяного» языка, который позволит проникнуть в тайны начала и конца. Следует отметить, что в этой части рукописи есть вычеркнутое место, развивающее эту идею и уточняющее природу этого языка — в нем непременно преобладают согласные звуки:

наш язык река согласных

куча дрр колоколов

много звуков есть прекрасных

среди гласных соколов

каждой буковки законы

с морем брр обручены

моря дикого флаконы

буквам прр подчинены

если встанешь на утес

крикнешь морю архалу!

то завоет моря пес

влезет рыба на скалу[283].

Мы не будем останавливаться на появлении в тексте рыбака, оказавшегося отцом Хню, а также и на внезапном появлении ее жениха Никандра[284], который просит отца помочь утолить его желания за несколько копеек. Вода находит эту сцену гнусной и старается уйти «за поворот»:

Какую мерзкую картину

я наблюдаю.

Старик поймал полтину в рот.

Скорей, скорей за поворот

направлю свои струны звонкие[285].

Рифме «поворотом»/«воротам», рассмотренной выше, соответствует здесь «в рот»/«поворот»: вместо ворот возникает рот, как место, сквозь которое проходят. Однако если раньше мы стояли у входа в гипотетический рай, то теперь имеем, в очень символической форме, орган речи, прозаически заткнутый монетой.

Метафора, столь же древняя, сколь и сама поэзия (струны лиры), осмысляется в последних словах воды, текучих и заумных:

Жырк жырк

лю лю лю

журч журч

клюб

клюб

клюб[286].

Эта последняя реплика, прозвучавшая в ответ на вопрос Хню, утверждает невозможность коммуникации, с чем мы уже встречались, когда Хню не понимала слово «фятками».

Хню гораздо больше повезет в другом стихотворении, написанном приблизительно месяц спустя и названном ее именем «Хню» (1931)[287]. Мы не ставим перед собой задачу анализировать в деталях это богатое и сложное произведение, но нам необходимо остановиться на одном-двух важных моментах. Написанное свободным стихом и ямбом, оно является своеобразной балладой, в которой Хню, молясь, достигает «логики предела», раздвинув послушно расступившуюся воду:

Хню, отдохнув, взмахнула сильными костями

и двинулась вперед.

Вода послушно расступилась.

Мелькали рыбы. Холодело.

Хню, глядя в дырочку, молилась,

достигнув логики предела[288].

Но, несмотря на молитву, она не выходит за пределы логики: она достигла порога, но не может попасть по ту сторону (волшебное слово Ом, которое Сиддхартха у Г. Гессе обнаруживает на берегу реки). И если ей и удается, подобно Моисею, раздвинуть воды, она способна видеть только рыб. Она, по ее собственному мнению, не в силах услышать звуки земли, которые могли бы ей подсказать «наивысшую чистоту категорий» (или «светлые начала», если вспомнить «Месть»). И опять возникает мысль о том, что смысл, в отличие от смыслов, ускользает от людей. Именно это констатирует паломник (поэт), с которым она беседует:

«Ты права, моя голубка, —

отвечает спутник ей, —

но земель глухая трубка

полна звуков, ей же ей».

Хню ответила: «Я дурой

рождена сидеть в стогу,

полных дней клавиатуры

звуков слышать не могу.

И если бабочки способны слышать потрескивание искр

в корнях репейника,

и если жуки несут в своих котомочках ноты растительных голосов,

и если водяные паучки знают имя, отчество оброненного охотником пистолета,

то надо сознаться, что я просто глупая девочка». —

«Вот это так, — сказал ей спутник, —

всегда наивысшая чистота категорий

пребывает в полном неведении окружающего.

И это, признаться, мне страшно нравится»[289].

Понятие чистоты — основополагающее в творчестве Хармса, и мы еще не раз к нему вернемся[290]. Кроме того, в «Хню» есть одно весьма интересное философское отступление:

Нам так приятно знать прошедшее,

приятно верить в утвержденное,

тысячи раз перечитывать книги, доступные логическим правилам,

охаживать приятно темные углы наук,

делать веселые наблюдения,

и на