«Языком Истины свободной…» - Арам Айкович Асоян

всякий человек, на какой бы низкой ступени общества он ни стоял, имеет полное право на внимание искусства…»[197] В этой перспективе высказывание X. Блума, автора книги «Западный канон», «Есть человек до и после Шекспира» влечет за собой другое соображение: «Есть человек до и после Пушкина». Тот и другой – олицетворение творческой свободы, оба дерзают, замечал Д. Мережковский, испытывать власть гармоний. По совершенному равновесию, divina proportione, содержания и формы, по сочетанию вольной, творящей силы природы с безукоризненной сдержанностью и точностью выражений, Пушкин стоит рядом с Шекспиром[198]. Оба поэта – творцы новейшей драмы[199]. Как будто о них говорил М. Монтень: «Проявить себя в своем природном естестве есть признак совершенства и качество почти божественное»[200].

Здесь кстати вспомнить, что В. Вейдле писал: «…достаточно прочесть <…> монолог “Скупого рыцаря”, этот несравненный образец прививки шекспировского стиля иной поэзии и иному языку, чтобы убедиться, что в пределах отрывка (что уже немало, так как ткань действия везде одна) он (Пушкин. -А. А.) сумел потягаться с <…> Шекспиром <…>, стать (его. -А. А.) спутником, оставаясь в то же время самим собою»[201]. Тем не менее многие отечественные исследователи обращают внимание прежде всего на типологические связи пушкинских произведений, таких как «Борис Годунов», «Анджело» и даже «Станционный смотритель», с исторической хроникой «Генрих IV», трагедиями «Король Лир», «Макбет» (которого, вероятно, Пушкин, в отличие от Грибоедова, не читал), но нам кажется, что продуктивный метод изучения сходства англо-русских коммуникаций в данном контексте связан не с конкретными образно-тематическими или жанрово-тематическими перекличками, не с общностью отдельных мотивов и, наконец, не с концептами откликов русского поэта на конкретные опусы английского барда, а с генетическими тексто– и смыслопорождающими связями творчества русского поэта с шекспировской поэтикой in nuce. Недаром уникальный компаративист М. П. Алексеев абсолютно точно отмечал, что Шекспир стал для Пушкина «проблемой мировоззрения, содействовал выработке представлений о ходе истории, о государственной жизни и человеческих судьбах»[202]. Другой же специалист по русско-английским литературным связям Ю. Д. Левин писал: «В истории русского шекспиризма <…> Пушкин – центральная фигура. Именно он осуществил ту творческую переработку шекспировской поэтики, которая затем была освоена развитием русской драматургии»[203].

Об исключительном значении Пушкина в переложении шекспировской поэтики на русскую почву косвенно отмечал в своих записных книжках друг Пушкина П. А. Вяземский: «Что кинуло наше драматическое искусство на узкую дорогу французов? – спрашивал он. – Худые трагедии Сумарокова. Будь он подражателем Шекспира, мы усовершенствовали бы его худые подражания англичанам, как ныне усовершенствовали его бледные подражания французам»[204].

В связи с этим кажется весьма принципиальным, что Э. У. М. Тилльярд обосновал необходимость ввести применительно к анализу шекспировских драм категорию «картина мира»[205], ибо, как говорил С. Кольридж, в любой частности великому драматургу открывалось всеобщее, потенциально существующее, и открывалось в образе homo generalis[206]. Недаром Пушкин признавался: «У меня кружится голова после чтения Шекспира, я как будто смотрю в бездну»[207].

Размышляя в период создания «Бориса Годунова» и компонуя трагедию «по системе Отца нашего Шекспира», Пушкин восклицал: «Ужели невозможно быть истинным поэтом, не будучи ни закоренелым классиком, ни фанатическим романтиком? Формы, обряды должны ли непременно порабощать литературную совесть?» (XI, 337).

Но что есть литературная совесть? Для Пушкина, как и для Шекспира, это предстояние перед лицом истории. «Драматический поэт, – рассуждал Пушкин, – беспристрастный, как судьба <…>. Ни он, ни его политический образ, ни его тайное или явное пристрастие должно было говорить в трагедии, но люди минувших дней, их умы, их предрассудки. Не его дело оправдывать или обвинять, подсказывать речи. Его дело воскресить минувший век во всей его истине…» (XI, 181).

Примечательно, что английские шекспироведы последовательно отмечают, что в пьесах барда «не чувствуется личности автора, а герои размышляют сами по себе»[208]. Действительно, автор «Бориса Годунова» не в меньшей мере, чем Шекспир, исследователь исторически обусловленного сознания, вышедший на розыски заказанной отвлеченному мышлению тропой искусства. Во времена Шекспира еще не существовало теорий, как писать историческую драму, как не существовало в пушкинские времена ни опыта, ни теории «истинно романтической трагедии», о которой мечтал русский автор. Но В. Вейдле писал: «В “Борисе Годунове” больше Шекспира, чем Карамзина <…> притом дело здесь не в том, что историки литературы любят называть влиянием, т. е. в использовании подходящих приемов и материалов, а в ощущении внутреннего родства, постепенно идущего вглубь по линии от Байрона к Шекспиру <…> Объясняется это не влиянием, а родством; не родством души, но поэтической совести и поэтического вкуса»[209].

Оба поэта были ведомы к творческим свершениям беспристрастным постижением человеческой природы. На этом пути Шекспир и Пушкин явили образ человека в полноте его собственной исторической реальности. Недаром Пушкин был убежден, что «История народа принадлежит поэту». Впервые в истории европейской мысли, европейской образности Пушкин сблизил в своем творчестве «Европу и Россию» как однородные, равнозначные, хотя и далеко не совпадающие величины[210]. Это нашло выражение прежде всего в независимом достоинстве поэзии, не способной ни у Шекспира, ни у Пушкина искать опоры у внеположных ей религиозных риторико-философских или политических соображений.

Как поэт и драматург, считает Стивен Гринблатт, Шекспир первый десакрализовал образ монарха, он был олицетворением человеческой свободы[211]. Гений Пушкина был ее воплощением. Недаром контекст пушкинского творчества, полагает В. С. Непомнящий, не литература, не культура, не история даже как таковые, а само бытие в его универсальном понимании, целостном всеединстве[212]. Примечательно, что, по мнению Г. Блума, пьесы Шекспира подобно этому даруют «нам возможность приобщиться к тому, что можно назвать первичной эстетической ценностью»[213] Безусловно, И. Киреевский заслуженно называл Пушкина «поэтом действительности». Почти слово в слово повторил эту характеристику применительно к Шекспиру Белинский: «Шекспир <…> был поэтом полной действительности, а не одного какого-нибудь ее момента»[214]. Связующим звеном двух поэтов было прежде всего «величие замысла», целокупность художественного сознания, способность, как говорил Гераклит, видеть все, как одно, и глубокая психологическая разработка сложного человеческого характера. Творчество этих национальных гениев противостоит сегментации современного гуманитарно-технологического мировосприятия и противится разобщенности глобального мира. Недаром Г. Блум считает главным недостатком английской школы пренебрежение Шекспиром как целым[215].

Глава 4

Жизнетворческий сюжет в пушкинской статье о Шатобриане

Замечание английского литературоведа провоцирует обратиться к размышлениям Пушкина о ценности личностного и традиционного как родового. В отсылках к Шатобриану они рассматриваются в текстах Пушкина как две антиномии,