«Языком Истины свободной…» - Арам Айкович Асоян

где кажущаяся конфликтность носит сложную, диалектическую природу. Анализ этой конфликтности начнем со статьи известного франколога и пушкиниста Л. Л. Вольперт «Пушкин и Шатобриан». Автор этой работы отмечала, что заявленная ею тема разработана недостаточно, поскольку предполагаемые «карты сюжета» крайне запутаны: оба писателя претерпели малопредсказуемую эволюцию, и отношение русского поэта к французу в конце жизни решительно изменилось. В библиотеке Пушкина, по сообщению Вольперт, хранилось 26-томное брюссельское издание Шатобриана (1826–1832), все тома с художественными произведениями разрезаны. У Пушкина 17 упоминаний о Шатобриане (кроме посвященной ему статьи), 6 – в художественных произведениях, 5 – в публицистических, 2 – в письмах, 2 – в комментариях, имеются также 2 цитаты. В «Евгении Онегине» французский писатель упоминается 3 раза. Здесь находится также перефразированная цитата из Шатобриана «Привычка свыше нам дана, Замена счастию она», вскрытая самим Пушкиным в примечаниях. Другая цитата из Рене приводится по памяти в письме к Кривцову от 10 февраля 1831 г. «Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах» (XIV, 424). Собственно, эта фраза и послужила поводом нашего обращения к теме «Пушкин и Шатобриан». Интерес к ней возник уже в XIX веке.

Ей посвящены и последние работы исследователей, касающиеся незавершенной статьи Пушкина о Мильтоне и шатобриановом переводе «Потерянного рая», опубликованном посмертно в пятом номере «Современника» (1837). Как известно, Шатобриан предпослал своему переводу Мильтона двухтомный «Опыт об английской литературе» (1836), который в том же году попал к Пушкину и живо его заинтересовал: оба тома разрезаны, во втором томе есть закладка, и Пушкин перевел из первого тома несколько фрагментов.

Установлено, что в начале 1810-х гг. Пушкин разделял и всеобщее восхищение политической ролью Шатобриана – его смелой оппозицией всемогущему Бонапарту. Первый поворот в сторону критической переоценки совершается в годы южной ссылки. Но сдержанно-ироническое отношение отнюдь не мешает Пушкину внимательно следить за творчеством француза: он знает и речи Шатобриана в Палате, и его путевые очерки, и его художественные тексты, чему свидетельство, например, примечания Пушкина к собственным произведениям.

Начинается, констатирует Л. Вольперт, условно говоря, курс на сближение.

Примечательный факт: в разгар журнальной полемики с Булгариным в начале 30-х гг. поэт дважды цитирует ядовитую фразу француза: «Они оскорбляют, но не дерутся»[216].

Однако качественный перелом в отношении поэта к Шатобриану падает на самый трагический – последний – год его жизни. С этой точки зрения пушкинская статья «О Мильтоне и шатобриановом переводе “Потерянного рая”» (XII, 137–145) исключительно значима.

Пушкин принимает теперь Шатобриана целиком как творца, мыслителя, выдающуюся личность. Л. И. Вольперт пишет: «В “Опыте…” ему интересны не столько английская словесность и даже, как нам представляется, не социальные и эстетические взгляды француза, сколько сам автор, неповторимая личность

Не случайно во фрагменте о Шатобриане он считает своим долгом заметить, размышляя о теме «продажной рукописи», столь важной жизненной реалии для русского поэта: «Уклонившись от палаты пэров, где долго раздавался красноречивый его голос, Шатобриан приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но неподкупной совестию» (XII, 144–145).

Прерванная смертью статья Пушкина о переводе Шатобрианом «Потерянного рая» Мильтона стала как бы своеобразным финалом жизнетворческого сюжета. В память врезалась итоговая оценка Пушкиным Шатобриана: «Первый из современных французских писателей, учитель всего пишущего поколения». Как нам кажется, эта оценка выходит за пределы чисто литературных отношений, претендуя на ту сугубо личностную семантику, которая свойственна выражению «Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах». Примерно в то же время, когда Пушкин солидарно цитирует Шатобриана, его герой стихотворного романа годом позже признается в письме к Татьяне в контроверзном намерении: «Случайно вас когда-то встретя, В вас искру нежности заметя, Я ей поверить не посмел; привычке милой не дал ходу; Свою постылую свободу Я потерять не захотел» (VI, 180). Связь двух последних стихов с Шатобрианом вскрывается самим Пушкиным в примечаниях[217].

В «Росславле», который Пушкин писал в июне 1831 г., в ответ на страстную патриотическую тираду героини, ее подруга замечает: «Я слушала Полину с изумлением. Никогда не подозревала я в ней такого жара, такого честолюбия. Увы! К чему привели ее необыкновенные качества души и мужественная возвышенность ума? Правду сказал мой любимый писатель: Il n’est de Bonheur que dans les voies communes» (VIII, 154).

С другой стороны, почти в то же время, а точнее в 1830 г., Пушкин пишет стихотворение «Два чувства дивно близки нам», в котором второе четверостишие первоначально читалось вразрез шатобриановской максиме: «На них основано от века По воле бога самого Самостоянье человека, Залог величия его» (III/2, 848).

Противоречие этой пушкинской мысли шатобриановскому высказыванию интересует нас не как акцидентальная контроверза, а как мировоззренческая особенность пушкинского гения, к которому можно было бы обратиться словами самого поэта: «Ты понял жизни цель, счастливый человек, для жизни ты живешь. Свой долгий ясный век Еще ты смолоду умно разнообразил…» (III, 217). Эти стихи, обращенные к Н. Б. Юсупову, подтверждают несомненную правду о поэте, который, как сказал один авторитетный пушкинист, «был певцом полноты человеческого бытия», «необычайно дорожил автономностью человеческого бытия», что влечет за собой еще одно высказывание любимого автора А. Пушкина М. Монтеня, который полагал: «…достойно проявить себя в своей природной сущности есть признак совершенства и качество почти божественное»[218]. Монтень высоко ценил древнее латинское выражение: «Diis te minorem quod geris imperas» («Ты властвуешь, потому что ведешь себя, как подвластный богам»)[219]. Pendant этому он цитировал в «Опытах» анонимного эллинского поэта: «Судьба лучше нас знает, что надо делать»[220]. Все это органично коррелируется с образом Пушкина, о котором Андрей Синявский заметил: «Чувство судьбы владело им в размерах необыкновенных»[221]. Собственно, именно это ментальное качество, «умночувственное», как сказал бы Авраам Позов, квалифицирует гения как посредника между архетипом и человеком[222]. Вот почему Вяч. Иванов писал об одном из таких гениев: «Поэт всегда и во всем, [он] умел, как все истинные поэты, противоречить себе. Эта многогранная душа, внутренняя сложность которой, бунтующая против подчинения одному началу, была бы немыслима без противоречий, искала путей гармонической организации в разносторонности и разнообразии предметов… и приемов творчества»[223]. Недаром Пушкин в 1926 г. делает Катенину примечательное признание: «Ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли»[224].

С. А. Фомичев, анализируя пушкинский набросок «Крион, роскошный гражданин»[225], обращается к соответствующему наброску в «Путешествии в Арзрум», «возвращаясь во дворец (из народной бани. -А. А.), – пишет Пушкин, – узнал я от Коновицына, стоявшего в карауле, что в Арзруме открылась чума. Я в тот