Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов

обычных хозяйственных построек, имеет несгораемый амбар, «кура»; его камень или кирпич густо обмазан белой известкой; эти «кура» были бы достойны такого же внимания архитекторов и историков искусства, какое уже получили крестьянские жилища. В «кура» крестьянин хранит свое добро и ценности, чтобы не загромождать ими свое жилое помещение.

Один из таких достаточных крестьян извлек из своей «кура» коллекцию картин-свитков, или «какэмоно», собранных его дедом, чтобы показать их нам, иностранцам. Если это и не были вещи музейного значения, то, во всяком случае, это были произведения искусства: в них было вложено то эстетическое чувство, которое могло быть передано в поколениях как большая моральная ценность.

При современном тяжелом положении японского крестьянства можно встретить в деревнях и при дорогах немало несчастных хибар крестьян-бедняков. Здесь единственным признаком старой культуры и веками воспитанного эстетического чувства является поведение самого труженика земли: простота обращения (полное отсутствие городской церемонности), человечная доброжелательность и вместе с тем спокойное чувство собственного достоинства.

Японскую национальную архитектуру, деревенскую и городскую, роднит и одинаковость строительных материалов и, как главное, простота ее форм и соразмерность ее частей, то, что лежит не только в основе материальной культуры Японии, но и всего ее пластического искусства в целом. Быт горожанина-интеллигента тоже прост; судить о достатке хозяина дома по его обстановке и обиходу бывает трудно.

Однажды в Киото, старой японской столице, нас пригласили в дом большого любителя японской классической живописи тушью, так называемой «суйбоку-га», для осмотра его коллекции. Скромность дома и его комнат не говорила о богатстве хозяина. В светлой пустой комнате нам предложили сесть на подушки, положенные прямо на циновки. Спокойная приветливость хозяина, тихие голоса и неслышные шаги по мягким циновкам — все подготовило к восприятию сокровищ искусства. Начался обычный несколько торжественный порядок показа. Кто-то из младших членов семьи принес из «кура» узкие длинные деревянные ящики, замечательные лишь по чистоте работы и своей легкости. Из них хозяин сам начал извлекать какэмоно. Они были обернуты в тончайшую белую бумагу и обвязаны узкой, мягкой тканой лентой, которая в то же время служит вешалкой для развернутого какэмоно. Длинной, тонкой бамбуковой тростью хозяин вешает какэмоно на специальный гвоздь или крючок вверху на карнизе и дает ему медленно развернуться. Все это происходит в тишине и молчании. Но невозможно сдержать возгласа восхищения, когда раскрывается чудо, хранимое свитком, так неожиданно то новое, что открылось перед нами! Хозяин радуется нашей радости и своей встрече с этими сокровищами, происходящей, по-видимому, не так часто.

Первое впечатление от развернувшегося какэмоно можно сравнить с внезапно прозвучавшей в тишине музыкой. Мгновенно оказываешься захваченным ритмами пространств, форм и сил: перед нами пустота девственно чистой бумаги; на ее легкой поверхности, подобно острову на глади озера, брошено весомое пятно изображения; оно играет переливами своей туши от глубокой черноты до легкой дымки, постепенно исчезающей в белизне бумаги. Вы уже во власти тонко прочувствованных художником пропорций и отношений величин и сил, мудро рассчитанных направлений мазков и положения пятен, хотя еще не совсем разобрались в значении самих изображений.

Очевидно, это тайное свойство каждого искусства: сначала на воспринимающего — зрителя или слушателя — непосредственно действуют основные элементы искусства — ритмы, звуки, цвета, а затем уже созданные ими образы; сначала «душа… трепещет и звучит», и лишь потом «идет незримый рой гостей»… Чем занята душа японского художника? Картинами природы во всей ее сложности или одним цветком, одной веткой, всем, что окружает человека, и самим человеком, всей живой и мертвой природой. За давностью лет уже не припоминаются сюжеты показанных нам какэмоно, но хорошо помнится печать высокой поэзии, которая лежала на всей этой живописи.

Запомнилась и особенность мастерства японских художников, поразившая нас тогда: острота их глаза и в то же время широта его охвата, послушная им рука, которая ведет кисть с той же гибкостью и богатством оттенков, с которыми скрипач ведет свой смычок, непривычная нам экономия изобразительных средств и в то же время сила их выразительности, вся кажущаяся легкость и простота работы, которая на самом деле — результат большой тренировки.

После своих какэмоно хозяин показал то, что, видимо, считал гвоздем своей коллекции, — большую ширму в несколько створок. Она особенно запомнилась. Это была своеобразная композиция белого на белом. На белой бумаге были чуть заметны большие белые птицы — аисты или цапли. Четко выделялись лишь тонкие черные клювы, черные тонкие ноги и несколько черных пятен оперения. Это была переданная самыми экономными средствами картина ночи, в которой исчезли все предметы и проступили лишь некоторые их пятна, а белый круг на белом небе несомненно был туманным ликом луны! Не помню, было ли известно имя создателя этой картины ночи и ее время. Возможно, это был конец XVI века или начало XVII — поздняя эпоха тушевой живописи.

Родиной этой тушевой живописи, «суйбоку-га», был Китай, а создателями и художниками ее — монахи буддийской секты дзэн. Эта философская ветвь буддизма, порвавшая с догматами и обрядами официального буддизма, зародилась еще в Индии. Ради познания истины и достижения высот духа она призывала человека к самоуглублению и опрощению, к возвращению к природе и ее углубленному созерцанию. Отсюда одухотворенность живописи китайских художников дзэн, величие их образов природы: пейзажи с горами недосягаемой высоты, с необъятными земными и водными просторами и с созерцающей все это величие небольшой фигурой человека.

Философия и искусство дзэн нашли благоприятную почву в психике и исторических условиях Японии. Японские художники сохранили испытанные временем традиции китайской тушевой живописи — ее условные и традиционные образы природы, ее законы композиции и технику кисти. Сохранив одухотворенность этой живописи, японские художники в то же время приблизили образы природы и человека к своей действительности и сделали это искусство настолько национальным и близким народу, что основы его до сих пор живы в самых глубинах японского образного мышления. Расцвет этого искусства Японии относится к XV и XVI векам и связано с такими прославленными именами, как Сэссю (1420—1506) и его учитель Сюбун (вокруг 1400 года).

В Японии немало храмов, принадлежащих секте дзэн, особенно много их в Киото. По архитектуре они мало отличаются от обычного японского дома, если не считать почти обязательных садов, чаще небольших, но разбитых лучшими художниками, современниками храма и его живописи. В наше время эти храмы скорее играют роль неофициальных музеев живописи и садового искусства. Лет тридцать назад доступ к ним был нелегким. Мне лишь дважды удалось сломить недоверие и упрямство двух охранителей одного из таких храмов, старика и его старухи, чтобы получить возможность увидеть две комнаты этого храма. В