Дети русской эмиграции - Л. И. Петрушева

прилежащий к казармам, оцеплен часовыми; верно, должно случиться сегодня ночью что-то такое, чего никто не должен знать из жителей, что-то страшное и уродливое, как сама гражданская война. В дежурной комнате ярко горит лампа и сквозь полуоткрытую дверь доносятся громкие возбужденные голоса. Там только что кончился импровизированный «военно-полевой суд» над пойманными сегодня утром большевистскими комиссарами. Их шесть человек, все они жители этого же городка; «царствовали» здесь до прихода немцев и украинцев, потом бежали и только сегодня, на их несчастье, попали в руки разъезда.

Самый интересный из них Г., объявивший себя «президентом» местечка Дубровичи; он венчался на президентство венчальной короной и всюду разъезжал в карете с княжескими гербами, которую «реквизировал» у местных помещиков князей К. Лицо у Г. для нашего времени было странное. Такое, какое бывает на старых иконах владимирских богомолов у Христа: чистое, нежное, с небольшой светлой, слегка вьющейся бородкой, и вьющиеся волосы на голове. Но самое замечательное в его наружности – его глаза, голубые, мягкие и полные кротости глаза. И этот человек, с такой наружностью, с такими на вид кроткими глазами, во время своего «президенства» славился на всю округу своей звериной жестокостью, своей изобретательностью всевозможных казней. Остальные пять человек, помощники и сподвижники Г., в отдельности каждый ничего собою особенно не представлял, если не считать их сильно развитую «любовь» уничтожать «белогвардейскую сволочь» (их слова).

Суд был, как всегда, недолгий, и вердикт краткий – «казнить». Осужденные стоят в коридоре, в котором толпятся казаки, с интересом разглядывая Г. Наконец распахивается дверь дежурной комнаты, на пороге командир сотни, огромный саженного роста есаул С. «Веди», – коротко отдает он приказанье лихо подскочившему к нему вахмистру. Сухо и холодно звякнули приклады винтовок, и с глухим топотом осужденные и конвой прошли по мрачному коридору, спустились по лестнице и скрылись в темной ночи. Конвой и осужденные свернули налево и через коновязи, мимо конюшен прошли вглубь двора, к старому пороховому погребу. Дверь погреба открыта, несколько ступенек ведут вниз. Спустились. Слабо загорелась спичка, и жалким язычком запылала зажженная свеча, освещая бледные, сразу ставшие землистыми лица осужденных. «Яковенков, сбегай на конюшню за лопатами да хворосту принести – костер разложить», – отдал приказание вахмистр. Через несколько минут, казавшиеся часами, ярко разгоревшийся костер освещает жуткую картину. Посредине погреба люди, озаренные багровым заревом, в одном белье копают себе общую могилу; немного в стороне, с сурово нахмуренными лицами, стоят казаки. Но вот могила готова, и тот же расторопный Яковенков летит доложить командиру сотни. Через несколько минут появляется есаул в сопровождении младших офицеров сотни. Он в рубахе, в руках у него старая длинная ржавая пика.

«Ну, выходи, кто там первый», – говорит он. Но обреченные только теснее прижимаются к стенке. «Никто не хочет? Выводи Г.», – приказывает есаул. Г. выводят к дальней стенке и ставят лицом к есаулу. Последний становится на противоположном конце погреба. Рука есаула с пикой отведена назад; мгновенье, и пика со свистом врезается в лоб Г., раскалывая голову на две части. Колени Г. бессильно подгибаются, и он, неуклюже взмахнув руками, опускается на залитую кровью землю. «Давай! Следующий!» – командует есаул, и происходит точное повторение только что происшедшего. На третьем есаул от сильного напряжения сплоховал, только ранил. От группы казаков отделяется один, подходит к лежащему и добивает стонущего мерным сильным ударом шашки. Остальных трех по приказанию есаула рубят шашками или прокалывают штыками. Приклады мерно подымаются над головами и слышны глухие, как в пустую бочку, удары. Через три минуты все кончено. Трупы стаскивают штыками в яму и засыпают землей. Погреб опустел. Лишь догорающий костер слабо освещает темные пятна напитавшейся кровью земли да еле видимый, притоптанный тщательно сапогами, бугорок свежей земли.

18 лет

Воспоминания из гражданской войны

Глубокий след оставила в моей памяти та первая жертва, которую пришлось принести нашей семье на алтарь гражданской войны. Не так больна даже была сама жертва, как известие о ней. Да, это было ужасное больное известие… Известие о смерти брата.

Первым узнал эту весть мой отец. Помню, целую неделю ходил он молчаливый, сосредоточенный. Мы догадывались, что он что-то от нас скрывает. Наконец он не выдержал и как-то после обеда позвал мать, меня и сестру к себе в кабинет. Я заранее знал, что он скажет что-то страшное. Мы немного посидели. Отец волновался, чувствуя, что от него все ждут чего-то, и не знал, с чего начать. Вдруг глаза его замигали. Самовольные слезы покатились по щекам. Он поспешно закрыл лицо руками и сквозь пальцы, тихо и как-то жалобно произнес: «Алеша убит». У меня вдруг в груди как будто бы что-то оборвалось и стало так неприятно, так больно. Должен признаться, что первое время я даже не сознавал, что это такое – «Алеша убит». Я знал, что это что-то кошмарное, страшное, больное. В голове образовалась какая-то черная безграничная пропасть, и в ней бегали отрывки фраз: «убит», «кто», «зачем», «как же так», «был живой, а теперь мертвый…», «не может этого быть». А слезы в это время лились и лились. Мать тоже, уткнувшись лицом в плечо отцу, рыдала негромко, но как-то безнадежно. Я сначала спрятал голову в какую-то подушку (как она попала мне в руки, не помню); моментально на ней появилось мокрое пятно; тогда я подумал: «Зачем пачкать наволочку» и начал искать платок. Долго не мог найти карманы. «Какой паршивый портной, должно быть, неправильно пришил их», – подумал я. Наконец карман был обнаружен, а я уже и позабыл, зачем в него полез. Поднял голову, стараясь припомнить. Заметил, что мать плачет; заметил, что и сам я, оказывается, плачу. Мне даже показалось это страшным: «Почему же это мы плачем? Да, вспомнил, убит кто-то». Вот такой каламбур мыслей тогда стоял у меня в голове. Помню, даже потом, спустя неделю, я все не мог себе представить, «как так убит, ведь он же был живой».

Это первое печальное известие было для меня самым тяжелым. Потом, когда через год я узнал, что мать и отец исчезли, то это известие такого впечатления на меня уже не имело. Быть может, это оттого, что вскоре после смерти брата я уехал из дому и уже разлукой как бы был подготовлен к тому, что их никогда не увижу. С. П.

22 года

Воспоминания из гражданской войны

О гражданской войне у меня не сохранилось цельного, связного воспоминания. Весь революционный период вспоминается в виде отдельных картинок, которые почему-то неразрывно связаны с целою серией картинок, к гражданской войне никакого отношения