Совдетство. Книга о светлом прошлом - Юрий Михайлович Поляков

– Корм тоже такой дорогой, просто ужас какой-то! – Я зачем-то вынул из авоськи и показал дяде кулек, добавив жалобно: – Но без еды они погибнут.

– Кто?

– Рыбки.

– Поиздержался в дороге? – внимательно посмотрел на меня дядя Юра.

– Ага…

– На стрижку башли остались?

– Нет.

– А на обратную дорогу?

– Нет.

– Пробашлялся? Бывает. Я как-то из ресторана в Серебряном Бору целую ночь домой шел! С инструментами.

– И никто не подвез?

– На Пресне шофер поливальной машины сжалился.

Батурин подрабатывает, по вечерам играя в ресторанах. Для этого у него есть переносная ударная установка: барабаны, палочки, щетки, педальные тарелки – все это умещается в рюкзаке и двух брезентовых чехлах, сшитых на заказ. Установка стоит, как призналась страшным шепотом тетя Валя, тысячу рублей! За «халтуру в кабаках» зарплату не дают, но выпивающие граждане, если понравилось исполнение, могут расщедриться на рубль, трешку или даже на пятерку. Эти деньги называются «парносом». Особенно много «парноса» набирается, если Башашкин работает с певцом Ободзинским, которого по телевизору почему-то никогда не показывают. Например, недавно в «Арагви» они повторили новый шлягер «Льет ли теплый дождь, падает ли снег…» шесть раз и заработали на четверых за вечер аж сто рублей! Но так случается редко, потому что Ободзинский запойный. А вот в Серебряном Бору с «парносом» вышел, видно, полный облом. Так тоже бывает.

Помявшись, дядя Юра извлек из кармана кителя, висевшего на стуле, кошелек, сначала открыл отделение с мелочью, встряхнул, но потом, передумав, вынул из кожаных складок новенький бумажный рубль с острыми, как бритва, краями:

– Смотри не обрежься, Пцыроха!

23. Самозваные улицы

Я богат! Не было ни гроша, да вдруг алтын! Надо будет спросить у Алексевны, что такое алтын? Ну, грош – понятно, это совсем уж ничтожная мелочь. Соседка показывала мне крошечную медную монетку, на которой написано «1/4 копейки», и уверяла, будто на нее можно было напиться сбитня до одури. А что сегодня купишь на четверть копейки? Ничего…

Раздумывая, где бы разменять рубль, чтобы сесть в троллейбус, я вышел из полупустого Комсомольского переулка на запруженную Маросейку: мимо неслись майонезного цвета «Волги» с шашечками на боках, горбатые «Победы», новенькие угловатые «москвичи», грузовики с деревянными бортами, «бычки», крытые брезентом, военные газики, хлебные фургоны, «каблучки» – на таких развозят по магазинам продукцию Маргаринового завода. Величественно проехали черные машины с начальниками, видимо, прямо в Кремль, он отсюда недалеко. Сквозь стекла виднелись гордо поднятые головы в шляпах. Руководители всегда ходят в шляпах, а вот их заместители почему-то в кепках. Наверное, так полагается. Протарахтел мотоцикл с коляской, в ней сидела, прижав уши, большая удивленная собака. Проплыл долгий синий троллейбус, щелкая и цепляясь за искрящие провода длинными «рогами». Они иногда соскакивают, чаще на повороте, мотор сразу глохнет и транспорт останавливается.

– Ну, вот – приехали! – огорчаются пассажиры.

Тогда недовольный водитель, чертыхаясь, вылезает из кабины, надевает резиновые рукавицы, чтобы не шарахнуло током, и, размотав привязанные к штангам канаты, повисает на них всем телом, стараясь совместить пазы на концах «рогов» (Тимофеич называет их «кронштейнами») с проводами. Но это очень трудно, так как провода высоко, а пазы очень маленькие, да и «рога», видимо, чересчур упругие. Иногда водитель возится минут десять, а пассажиры смотрят на часы и ругаются, грозя написать в Мосгортранс. Однажды мы так простояли почти час, шофер был молодой, неопытный, худенький, и один тучный дядька, жутко спешивший на совещание, дал мне подержать свой портфель и взялся тянуть тугие канаты вместе с водителем. Когда мотор заработал, толстяк оглянулся, не заметил меня и схватился за сердце:

– П-портфель… Годовой отчет… Мне дурно!

– Эй… – Я дернул его сзади за пиджак.

– Мальчик, разве можно так пугать! – прошептал он, обернувшись и вытерев пот со лба, а потом полез в карман, чтобы дать мне на мороженое.

– Гражданин, вы в своем уме? – возмутилась Лида. – Не на паперти.

– Я просто хотел поощрить вашего мальчика.

– Ну не деньгами же!

– Конечно, конечно, извините, мамаша!

Когда мы уже сели в троллейбус, я спросил у Лиды:

– А что такое паперть?

– Тебе еще рано знать…

Кстати, Маросейка – первое городское название, которое я услышал и запомнил. Так ее всегда называли, хотя на указателях, привинченных к стенам и напоминающих циферблаты, прикрытые сверху жестяными шляпками, русским языком написано: «Улица Богдана Хмельницкого». Это такой гетман из учебника – в чалме с пером, – он навеки воссоединил Украину с Россией.

Взрослые, конечно, – странные люди, они упорно не хотят называть улицы и переулки теми именами, какие черным по белому написаны на указателях. Поэтому развелось страшное количество самозваных мест. Вот, например, если пойти по Маросейке налево, от Центра, никуда не сворачивая, то примерно за час можно добраться до нашего общежития. После Богдана Хмельницкого будет улица Чернышевского, писателя-революционера, которого проходят в девятом классе. Но для всех это Покровка. За Садовым кольцом начинается улица Карла Маркса, учителя нашего Ленина, но ее никто, кроме водителей, объявляющих остановки, так не называет, а только – Старая Басманная. И все тут!

Правда, Разгуляй пишется и слышится одинаково. А могли бы присвоить имя какого-нибудь Героя Советского Союза, ведь называется эта площадь так весело, потому что в старину в Центре, около Кремля, водку пить запрещали, царь ругался, как Лида на наших мужиков, если они громко стучат под окном костяшками домино. Разгуляться можно было только на окраине, за Садовым кольцом. Здесь образовалось что-то вроде нынешних Черемушек или, того хуже, Чертанова, и распахнул свои двери знаменитый кабак. Он был как у нас сегодня «Арагви», где Башашкин однажды халтурил и объелся шашлыком по-карски. Кабак так и назвали – «Разгуляй». Дядя Юра мне рассказал.

От Разгуляя в сторону Измайлова идет Спартаковская улица, которую все зовут Елоховской. Из-за большой церкви слева. Она действующая. И там всегда много людей, но в основном пожилых, хотя и молодежь попадается. Пионеров, правда, не видно. В тот раз, когда я держал портфель пугливого толстяка, мы тоже потом проезжали на троллейбусе мимо Елоховской церкви.

– Хлопчик, это ты про паперть спрашивал?

– Ага… – Обернувшись, я увидел старушку в платочке.

– Вон, гляди, ступеньки перед храмом! Это и есть паперть. Там бедным денежку подают.

– У нас нет бедных, – возразила Лида.

– Богатых у нас нет, голубушка, – улыбнулась старушка пустыми деснами.

Бауманскую улицу, начинающуюся после Елоховской, упорно обзывают Девкиным переулком. За что – не знаю. Зато Бакунинскую