Воскресение и Жизнь - Ивон Ду Амарал Перейра

на восточный манер, играющего старые мелодии на старой свирели или читающего нараспев, дрожащим и почти угасшим голосом, прекрасные и удивительные поэмы под звуки маленькой лютни, окруженного молодежью и детьми, которые просили его на всех языках с радостными улыбками:

— Расскажи нам, дедушка, ту историю о Принце, сыне богов, который спустился с Олимпа, чтобы исцелять слепых и прокаженных, парализованных и глухонемых, одержимых и хромых… и чтобы возлюбить грешников и искупить их, научив их закону любви, который заменит насилие греха, в котором мы живем…

V

Однако кто же был тот безымянный ученик, исцелявший одержимых именем Иисуса Назарянина, самый скромный и незаметный персонаж Евангелия, о котором оно упоминает так поразительно кратко?

Никто не знает!

Но в одном мы можем быть уверены: в высокой степени его добродетелей, ибо нельзя изгонять демонов, не обладая добродетелями. О нем мы будем думать и говорить все то, что достойно добродетели… пока не удостоимся новых сведений о нем…

Этим учеником, однако, можешь быть ты сам, мой друг, ты, кто меня читает! И сегодня мир так же нуждается в учении Господа, как во времена Анны и Каиафы, Пилата и Ирода, Нерона и Калигулы… И ты, кто добровольно и своевременно присоединился к делу искупления человечества, можешь оказать такую же службу Иисусу… Для выполнения столь великой задачи тебе потребуется лишь одно:

— Любовь к Богу, к ближнему и к Евангелию твоего Учителя Назарянина…"

6

ВОСКРЕСЕНИЕ И ЖИЗНЬ!

Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет; и всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек.

(ИОАНН, 11:25–26)

В тот же первый день недели вечером, когда двери дома, где собирались ученики Его, были заперты из опасения от Иудеев, пришел Иисус, и стал посреди, и говорит им: мир вам. — (После Голгофы.)

(ИОАНН, 20:19)

I

Когда я еще жил на Земле, иногда я позволял своим мыслям блуждать до мучительных размышлений о той горечи и боли, которую должны были испытывать ученики Господа в день Его смерти. Мое сердце сжималось, когда я перечитывал эти трогательные страницы, и я сам позволял себе унестись в мечтах в Иерусалим того трагического дня на Голгофе, чтобы попытаться сделать что-нибудь для Того, за кого я был готов отдать собственную жизнь! Лишь позже, вернувшись к духовной жизни, я стал размышлять преимущественно о триумфе воскресения, вместо того чтобы останавливаться с сокрушением у подножия креста. И тогда я начал лучше понимать ту радость, которая пришла на смену горю в сердцах тех же учеников, которые переживали потрясение за потрясением с того часа, как отреклись от себя, чтобы посвятить себя Тому, кто был Путем, Истиной и Жизнью.

В Одессе, в годы моей юности, я знал молодого студента философии, с которым часто обменивался мыслями о пришествии Иисуса к людям. Его звали Борис Петрович, и он готовился поступить в один из монастырей Киева, так как был благочестивым и глубоко идеалистичным человеком. Он утверждал, что стремится окончательно посвятить себя Богу, приняв сан для служения христианским практикам.

— Но Борис!… Ты можешь практиковать христианские учения без необходимости связывать себя священством… — сказал я ему однажды. — Ни Иисус, ни его Апостолы, ни какие-либо ученики не принимали церковного сана и не были священниками в свое время… Напротив, мы видим в Евангелии, что они всегда находились в противоречии со священниками того времени… и, подобно Апостолам и ученикам, которые были простыми людьми из народа, незаметными и без социального положения, любой из нас в любом положении может следовать евангельским постулатам, нужно только набраться мужества для личных преобразований, которых требует учение от своих последователей… И я даже верю, батенька, что вне Церквей существует больше христиан, или, по крайней мере, христиан, более приближенных к евангельской реальности, чем в самой церковной общине…

— Однако, — ответил он, — я чувствую влечение к монашеской жизни и приму сан… Я верю, что, удалившись от пагубного влияния мира, поддерживаемый медитацией и простотой затворнической жизни, я буду лучше наделен силами для преодоления страстей, свойственных человеческому роду, и тогда смогу более спокойно отдаться религиозным задачам…

Я полностью не соглашался с образом мышления Бориса. Я даже верил, что его столь благородные моральные качества, которые все признавали, будут притуплены в тот день, когда он, приняв сан, променяет евангельский идеал на подчинение догматическим принципам, которые, как всем известно, являются основой официально организованных Церквей. Однако я молчал и не спорил с ним, потому что видел такую искренность в его намерениях и такой чистый идеализм, он сам был так добр в обращении с друзьями и коллегами, что я боялся огорчить его неблагоприятными мнениями."

"Три года подряд я посещал Одессу во время отпуска, привязавшись к этому юноше. Но потом мне не удалось снова приехать туда на отдых, и я больше никогда его не видел. Однако позже я случайно узнал, что Борис Петрович заболел острой формой туберкулеза и умер вскоре после нашего расставания, так и не успев поступить в монастырь, чтобы вести религиозную жизнь, как он того желал. Мое сердце сжалось, и долгое время я обращался к этой чуткой душе с братскими свидетельствами дружбы через молитвы, которые возносил к Богу, желая ему радости и счастья в небесной обители, предназначенной ему как душе — дитя Божьему, вернувшейся в мир своего происхождения.

Однако с течением лет, когда жизненные перипетии множились, другие заботы заслонили воспоминания юности, и Борис был забыт. Правда, мне часто снились сны о нем. Снилось, что мы продолжаем дружеские дискуссии на те же темы, и я слышал от него мудрые рассуждения о Евангелии, хотя не сохранил ни малейшего воспоминания о содержании этих бесед. А потом он перестал являться мне даже во снах. Я полностью забыл его… или, по крайней мере, думал, что он совершенно стерся из моего сердца.

Однако, совершив великое путешествие из земного плана в Невидимый мир, именно в те первые, столь потрясающие дни, когда мы, еще неуверенные, всего опасаемся и пребываем в страхе, ожидая, что последует дальше, я получил визит от Бориса, точно такой же, как когда в Одессе он приходил провести со мной вечер в доме моих дядя и тети, чтобы побеседовать, обсуждая какой-нибудь философский или религиозный тезис, попивая горячий чай из самовара.

— Я никогда не забывал тебя, Ники, поверь… — уверял он меня, горячо пожимая руки, словно мы все еще были земными гражданами. — Прошло шестьдесят два