Бег дней - Алексей Владимирович Спешнев

— Где они? — выпрыгивает из машины Мусомбе.

— Там, — показывает на огромные закрытые двери ангара служащий аэродрома.

— Как открываются ворота?

— Снаружи.

— Откроете по моему приказу. — Мусомбе кинул автомат Шарлю. — Я пойду один. Вы останетесь здесь, Шарль.

Мусомбе нельзя сейчас не подчиниться. Это Шарль понимает.

Робер идет к воротам. За ним следом — служащий аэродрома.

— Они могут начать стрелять сразу.

Робер кивнул и шагах в двадцати от ворот остановился.

Служащий свернул за угол ангара.

Послышался тяжелый гул. Ворота начали раздвигаться. Робер ждет, чуть покачиваясь на носках.

Ждут в тени самолета Шарль и черные солдаты.

Все шире растворяются ворота. В ангаре темно.

Робер стоит под слепящим солнцем.

Наконец ворота разошлись в стороны, и гул стих.

Робер различил под сводами ангара блеснувшие дула автоматов.

Они были направлены на него. Лиц парашютистов он но видел. Только смутные очертания фигур. Робер подошел ближе и сказал:

— Господа, я безоружен. — Он поднял вверх сперва одну, а потом другую руку. — Прошу вас не стрелять, пока меня не выслушаете. Вас приветствует премьер-министр этой страны, не желающий лишнего кровопролития.

Он немного помолчал. Во тьме ангара что-то звякнуло, раздался короткий смешок. И снова все стихло.

— Я хочу вам рассказать одну историю. — Робер закурил сигарету. — Я внимательно читаю европейские газеты. Как-то мне попалось объявление: «Интересующихся сельскохозяйственными работами в Африке и умеющих стрелять просим позвонить по телефону…» Номера, конечно, я не запомнил. Но многие из вас, вероятно, позвонили. Подписывая с вами контракты, от вас скрыли, что сельскохозяйственными работами на своей земле интересуются сами африканцы. Вам обещали деньги, землю, легкую жизнь и право убивать без возмездия. Вас обманули. Убить вы сможете только меня. Но тогда вы будете уничтожены. У вас есть время подумать, но этого времени не очень много. Сегодня мы открываем новую школу, и мне надо еще переодеться.

Теперь он слышал дыхание и шепот этих людей. Несколько человек, не опуская автоматов, приблизились к полосе света. Робер увидел их лица — истерзанные страхом, бледные.

— Сейчас вы сложите оружие и выйдете отсюда, — сказал Робер. — Даю вам слово главы правительства, вы будете немедленно отправлены на родину. Самолет вас ждет. Позорная смерть или свобода. Выбирайте, господа.

Из глубины ангара грохнул выстрел. Раздались крики. Видимо, стрелявшего обезоружили.

Робер Мусомбе ждал. Он докурил сигарету и раздавил ее башмаком в мягком асфальте.

И словно это послужило сигналом. На бетонный пол с металлическим лязгом начали падать винтовки и автоматы.

К ангару двинулись Шарль и солдаты. Но жестом руки Робер остановил их.

— Выходите, господа! — приказал он сдавшимся.

Из темноты с поднятыми руками появились первые парашютисты.

— Опустите руки, — сказал им Робер.

Глаза их на солнце мигали и щурились. Они стояли безвольной толпой, не понимая, что их заставило отказаться от сопротивления».

Кембел читал сдержанно, просто, но и ему не хватало внутренней силы, словно артист не мог преодолеть сознания печального конца. Это был реквием. А я ожидал азарта борьбы. Я смотрел на Кембела и думал о грустной многоликости его жизни и о том, что заставило этого образованного сенегальского националиста, или желто-кофейную антильскую Юнону Жизель Бока, или ученого-артиста Лионсоля перебраться в Париж, искать здесь счастья.

…Неоновым вечером возникает смутный ответ. Милый, грустный Париж! Сколько в твоих окнах надежд и одиночества. Как ужасна тщательно скрывающая отчаяние старость — завитые, аккуратные старушки с собачками за столиками кафе, старики в поношенных элегантных костюмах, в шляпах и перчатках среди лохматых бесприютных юнцов в попонах и их одурманенных искусственными сновидениями полуголых подружек.

Вечерами на Елисейских полях, на Монмартре, в Латинском квартале — всюду, где обитатели бесчисленных брассери и баров часами глядят на поток автомобилей, возникает немой диалог двух партеров. Первый неподвижен. Это лица сидящих за столиками на асфальте или за стеклами витрин. Лица белые и цветные, смятые тоской и старостью, лица равнодушные, оживленные, молодые, усталые, смеющиеся. Стулья на верандах кафе обращены ко второму партеру — движущемуся: к мужчинам и женщинам в автомобилях. Два партера ежевечерне вглядываются друг в друга, точно ожидая чуда, призыва, внезапной вести, удачи — великое: «А вдруг?!» и великое: «Никогда!». Я понимаю: Джеймс Кембел тоже не может играть Мусомбе — профиль араба, вырезанный из черного дерева, и нет душевной доверчивости, нет мощи. Но внутри меня все еще звучит его тихий, печальный голос.

Каждый в Париже пытается найти свой ответ. Иногда зловещий. Вблизи Сакре-Кёр на стене дома меловой круг, и в нем буква «А», что означает анархия: призыв к всеобщему разрушению. Рядом экслибрис парижских фашистов — таковые тоже имеются. А на здании около Люксембургского дворца чьей-то дрожащей рукой выведено: «Вив ле руа!» («Да здравствует король!») — чья-то наивная душа ожидает короля для Франции.

Июнь, июнь, положение мое отчаянное — Робера Мусомбе нет.

Утром является Олег и говорит, что дозвонился наконец Амбруазу Мбия — он придет сегодня за сценарием.

Прошу Олега подробней рассказать об этом артисте, тем более что Олег с ним знаком.

Амбруаз приехал во Францию из Камеруна лет десять назад, чтобы учиться в Высшей сельскохозяйственной школе, но… стал актером. Началось с пустяков — конферировал на студенческих вечерах, пел, играл на гитаре. Надо было зарабатывать на жизнь — пробовал свои силы в кабаре. Разочаровался. Получил от камерунского правительства стипендию и поступил в Парижское национальное училище драматического искусства. Три года его учил Анри Роллан. По окончании училища был принят в театр «Одеон», где проработал с 1961 года по 1968-й под руководством Жана Луи Барре. Сперва играл черных, потом белых: его красили. Публика к Амбруазу привыкла — красить перестали. Африканец продолжал выступать в современном европейском, американском и классическом репертуаре без грима, с черным лицом. Играл в «Венецианском купце» Шекспира, в «Браке поневоле» Мольера, в инсценировке «Чуда святого Антония» Флобера. Сам поставил в «Одеоне» три африканских пьесы. Двадцать ролей в театре, тридцать телефильмов, главным образом о культурных проблемах Африки. В кино везло Амбруазу меньше, хотя его партнерами и были Софи Лорен, Бельмондо, Давид Нивен. В Камеруне Мбия создал первый национальный театр и является по сей день его почетным директором.

— Месье совьетик! Телефоне африкен! — раздается снизу певучий голосок мадам хозяйки.

Это звонит Амбруаз и спрашивает, когда он может зайти за сценарием.

Вскоре в мой номер входит высокий узкобедрый африканец с мужественным лицом. У него борода и необыкновенно живые глаза.