Бег дней - Алексей Владимирович Спешнев

Москва готовится встретить новый, 1970 год.

В писательском доме на Ломоносовском, в жарком уюте детской, спит Никола, сын моей дочери Алины. В нежном возрасте Алина никогда не играла в куклы, а став взрослой, только этим и занята: «играет» с Сергеем Владимировичем Образцовым в Центральном театре кукол, где она, главный художник, делает со своим мужем, режиссером Серебряковым, кукольные мультипликационные фильмы.

Однажды и я оказался вовлеченным в эти игры, возник у нас в 1976 году полностью «семейный» фильм «Поезд памяти» — по моему сценарию. Это было ассоциативное путешествие в поэтической памяти Пабло Неруды, соединение плоских кукол с кадрами реальной жизни. Некоторых картина озадачила, некоторых восхитила. Она была показана на многих кинофестивалях у нас и за рубежом и в Тампере (Финляндия) награждена Гран-при — большим призом Международного фестиваля коротких фильмов.

Шторы неплотно закрыты, на подоконнике горит ночник — светящаяся изнутри кошка, за стеклами валит снег. Над деревянной кроваткой Николы склонилась темнолицая Лизетт Мбия в вечернем платье. Она с нежностью смотрит на тихое лицо ребенка и шепчет: «Беби, беби!..» У Амбруаза и Лизетт нет детей, и это заставляет ее страдать. Лизетт знает: спящего нельзя приласкать, и поэтому целует Валентину Петровну, мою жену, прижимается к ее руке щекой, мокрой от слез, а потом вытирает глаза черными прядками парижского парика. Из соседней комнаты доносятся голоса и музыка. «Лизетт!» — зовет Амбруаз. «Беби, беби!..» — шепчет темнолицая женщина. А за окном рушится с неба темный снег, и он пугает женщину. Ей, вероятно, страшно за ребенка и за себя, и она судорожно прижимается к Валентине Петровне, которая этим летом спасла Лизетт от страданий, терпеливо выходила.

Я был на съемке, когда Лизетт увезли с тяжелым пищевым отравлением в Адлеровскую инфекционную больницу — боялись вспышки холеры. Валентина Петровна вызволила Лизетт из больничного бокса под личную ответственность, перевезла в гостиницу, принялась лечить домашними средствами и за несколько дней подняла на ноги. С тех пор Лизетт прониклась к жене трогательным доверием.

За стеной раздается громоподобный бас Дуты Сэка: «Огурчики, помидорчики, целовал меня милый в коридорчике» — эту частушку разучила с Дутой его переводчица.

Лизетт вернулась в комнату, где собрались гости. «О, беби, беби!..» — повторяет она и что-то шепчет Амбруазу.

Композитор Лев Солин вынимает из портфеля какие-то загадочные предметы и раскладывает их за занавесью на подоконнике — будет новогодняя лотерея.

У Льва Львовича невинная страсть всюду скупать совершенно ему не нужные сувениры и всякие мелкие бессмысленные редкости и одаривать ими друзей. Он одинокий умный затейник, всегда готовый сочинить капустник. Он общителен и нелюдим одновременно. И он серьезный музыкант, ученик Хачатуряна и весьма образованный человек.

Пятнадцать лет назад нас познакомил в Дубултах поэт Роберт Рождественский. В полдень в гостиной одного из домиков писательского приморского поселения Солин должен был исполнить свои вокальные пьесы на слова Брехта. Я пришел слушать. Лев Львович пел ужасным композиторским голосом, но сочинения его меня поразили иронической мощью, неожиданностью, в особенности зонг «День святого Никогда». Тотчас после импровизированного концерта я предложил Солину писать музыку к «Москве — Генуе», и с той поры наше сотрудничество длится.

Однажды он мне рассказал: в 1723 году Лейпцигский магистрат хотел пригласить для городского оркестра нового кантора, руководителя. Два известных в то время дирижера отказались. И тогда магистрат записал в своем решении: ввиду того, что такие-то (теперь имена их никому не известны) не дали согласия, мы вынуждены принять услуги третьеразрядного музыканта Иоганна Себастьяна Баха. К этому времени Бах написал уже многие свои главные сочинения. Мне кажется, в этой истории каждому из нас лестно почерпнуть для себя некую надежду, понимая вместе с тем вполне отчетливо ее призрачность и самоуничижительный комизм.

Тереза Диоп заглядывает за занавес, она жаждет увидеть, какие Солин будет разыгрывать призы. Предупреждаю Терезу: нельзя верить синим глазам композитора. Однажды он уже женился на африканке. «О-о!» — восклицает Тереза. И я ей рассказываю, как это было.

Встречаю вечером в Минске, возле гостиницы, Льва Львовича, он вынимает из-за спины черную куколку в белом платьице и говорит: «Решил на ней жениться. Уезжаем в свадебное путешествие».

— Огурчики, помидорчики, целовал меня милый в коридорчике, — громогласно возглашает Дута Сэк.

Дута и Лизетт помогают жене расставлять на столе фужеры и бутылки с вином. Скоро полночь.

Многолик мир, окружающий меня уже много месяцев. «Черный лебедь» Тереза танцует шейк с Амбруазом: сегодня он изящен, легок, с белым платочком в карманчике. А на Терезе «гран бубу» — длинное африканское платье мешком, с прорезями для рук — и тюрбан из той же яркой ткани. Тереза делает наряды себе сама. Она кончила в Париже школу кройки и шитья, а для кино ее открыл писатель и режиссер Сембен Усман. Она сыграла в его первой картине «Чернокожая из…». Мне показали этот фильм, и мы пригласили Терезу на роль жены Мусомбе.

Тереза жила в Дакаре, на воде, то есть в бедном районе, где многие дома стоят на сваях. Получив наше предложение, Тереза сразу согласилась — она уже бывала в Москве как гость международного фестиваля.

Особенно живописно выглядела Тереза в своих нарядах в Сочи, где мы снимали, так сказать, антинатуру — высохшее каменное ложе канала в центре города, каменоломни в горах, «дом Мусомбе» в одном из санаториев, «африканскую школу», выстроенную Игнатьевым возле сочинского стадиона. Около тысячи африканцев приняли участие в съемках «Черного солнца» в то лето, населив мое сердце и воображение образами и парадоксами далекого мира.

Мы снимаем в лесу за Мацестой одну из сцен «моральной погони», приснившуюся мне в Париже. Мир гонится за Мусомбе — наемники, журналисты, дипломаты, священники, церкви, пальмы, дома и колдун. Колдун необходим нам подлинный, достоверный — я не могу в этом случае импровизировать. И подлинного колдуна находят в международном молодежном доме отдыха «Спутник», недалеко от Сочи.

Ему лет тридцать, он вежлив, немногословен, у него неприятно внимательные глаза, лицо в ямках от оспы. В юности он был профессиональным колдуном, а теперь учится на втором курсе экономического факультета. Я рассказал бывшему служителю африканского культа сюжет сценария и смысл его эпизода. Он помолчал немного, кивнул головой и сказал, что согласен сниматься, если ему не будут мешать, — он сам скажет, как его одеть, какие нужны погремушки и бубен, и сам себя загримирует. Он говорил тихо, был серьезен.

Я принял его условия и теперь сижу с ним в