Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

«Онегина» отправился, 3-й утверждает, что ты остепенился и в Торжке думаешь жениться, 4-й же догадывается, что ты составляешь авангард Олениных, которые собираются в Москву. Я ничего не думаю, а желаю тебя поскорее увидеть. ‹…›

А. А. Дельвиг – Пушкину.

3 декабря 1828 г. Из Петербурга в Москву.

102

Μ. П. Погодин

ИЗ ДНЕВНИКА

1828. Декабрь. 6. ‹…› Приехал в Москву Пушкин. Вот нашумят ему в уши Вяземский и пр. Чтоб и совсем не вскружили головы!

7. ‹…› К Пушкину – нет дома. ‹…›

8. К Пушкину. Гораздо хладнокровнее Вяземского и проч, и смотрит на дело яснее, хотя и осуждает помещение. Гов (орили?) о Карамзине. «Летописатель 19 столетия. ‹…›»

22. ‹…› К Пушкину. Бог всем дал орехи, а ему ядра. Слушал его суждение о Батюшкове.

103

ПОЭТ И ТОЛПА

Procul este, profani.[185]

Поэт по лире вдохновенной

Рукой рассеянной бряцал.

Он пел – а хладный и надменный

Кругом народ непосвященный

Ему бессмысленно внимал.

И толковала чернь тупая:

«Зачем так звучно он поет?

Напрасно ухо поражая,

К какой он цели нас ведет?

О чем бренчит? чему нас учит?

Зачем сердца волнует, мучит,

Как своенравный чародей?

Как ветер песнь его свободна,

Зато как ветер и бесплодна:

Какая польза нам от ней?»

Поэт

Молчи, бессмысленный народ,

Поденщик, раб нужды, забот!

Несносен мне твой ропот дерзкий,

Ты червь земли, не сын небес;

Тебе бы пользы все – на вес

Кумир ты ценишь Бельведерский.

Ты пользы, пользы в нем не зришь.

Но мрамор сей ведь бог!.. так что же?

Печной горшок тебе дороже:

Ты пищу в нем себе варишь.

Чернь

Нет, если ты небес избранник,

Свой дар, божественный посланник,

Во благо нам употребляй:

Сердца собратьев исправляй.

Мы малодушны, мы коварны,

Бесстыдны, злы, неблагодарны;

Мы сердцем хладные скопцы,

Клеветники, рабы, глупцы;

Гнездятся клубом в нас пороки.

Ты можешь, ближнего любя,

Давать нам смелые уроки,

А мы послушаем тебя.

Поэт

Подите прочь – какое дело

Поэту мирному до вас!

В разврате каменейте смело:

Не оживит вас лиры глас!

Душе противны вы, как гробы.

Для вашей глупости и злобы

Имели вы до сей поры

Бичи, темницы, топоры; –

Довольно с вас, рабов безумных!

Во градах ваших с улиц шумных

Сметают сор, – полезный труд! –

Но, позабыв свое служенье,

Алтарь и жертвоприношенье,

Жрецы ль у вас метлу берут?

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

1828 А. С. Пушкин

104

* * *

Tel j’étais autrefois et tel je suis encore

Каков я прежде был, таков и ныне я:

Беспечный, влюбчивый. Вы знаете, друзья,

Могу ль на красоту взирать без умиленья,

Без робкой нежности и тайного волненья.

Уж мало ли любовь играла в жизни мной?

Уж мало ль бился я, как ястреб молодой,

В обманчивых сетях, раскинутых Кипридой,

А не исправленный стократною обидой,

Я новым идолам несу мои мольбы…[186]

1828 А. С. Пушкин

105

КРИТИЧЕСКИЕ ОТЗЫВЫ О «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ»

I

Мы соединяем в Библиографии Телеграфа вторую главу Онегина, изданную в прошедшем году и уже всем известную, с третьею главою, только на сих днях полученною из С.-Петербурга. Вообще за Пушкиным библиографическое известие едва успевает: его творения раскупают прежде, нежели медлительный библиограф запишет их в реестр современных произведений нашей литературы. Мы извещали читателей наших о 2-й главе Онегина, еще до издания оной в свет; после того нам обещан был разбор сего нового произведения поэта нашего; тем лучше: ждем исполнения обещания теперь, ибо рецензенту можно будет поговорить о трех главах вместе. Библиографу не хочется, однако ж, не поделиться поскорее с читателями Телеграфа приятным известием об издании третьей главы Онегина, и особенно известием, приложенным в начале книжки, что «отныне издание продолжения Онегина будет следовать в беспрерывном порядке: одна глава тотчас за другою», а всех глав, как говорят литературные лазутчики, двадцать слишком. Какой обширный разгул поэту и сколько наслаждений ожидает читателя! что если бы чаще можно было в русской библиографии отмечать вдруг по четыре книги таких, о которых теперь мы хотим кратко уведомить наших читателей.

Повторяем, что вторую главу Онегина знают все, и, верно, половина наизусть; следовательно, об ней можно говорить как о сочинении, совершенно знакомом читателям. Они припомнят, что Онегин, после смерти дяди, полный хозяин его поместьев, деревенского дома, заводов и проч, и проч., скучает в наследственной деревне,

Затем, что он равно скучал

Средь модных и старинных зал;

знакомится с молодым соседом своим Ленским, и поэт вводит нас в дом Лариных, куда Ленский ездит, почти как жених Ольги, дочери Лариных. Поэт обрисовывает характер и образ жизни Ленского, Лариных, соседей их, деревенских дворян. Здесь поэт прервал свое повествование.

Оно начинается снова в третьей главе; но очерки посторонних характеров здесь все в тени: Ленский, Ларины, соседи, самый Онегин забыты поэтом: душу, сущность третьей главы составляет Татьяна, девушка, одаренная необыкновенною, сильною душою, девушка, у которой «всю историю составляет любовъ». Татьяна любит Онегина…

– Московский телеграф, 1827, ч. 17, № 19.

II

Пушкин не может писать дурных стихов: это всем известно; это многими сказано, и это неоспоримо, следственно, не о стихах Пушкина говорить должно; даже не о мыслях, которые собственно принадлежат прозе; но о том, что существенно составляет поэзию, и чему нельзя довольно надивиться в поэте. Например: спрашиваю у себя, где, когда и как Пушкин мог приобрести такое опытное познание сердца человеческого? где, когда и как мог он научиться языку страстей во всяком положении? где, когда и как нашел он ключ к сокровеннейшим чувствам и помыслам? Кто ему дал искусство одним очерком ясно представить характеры с их отдаленным развитием и происшествия с предбудущими последствиями? Кто дал ему кисть и краски живописать для воображения точно так, как живописуется природа для глаз? Вот тайна поэта и поэзии!

– Дамский журнал, 1827, ч. XX, № 21.

III

Первые взоры просвещенной публики обращены на Пушкина. Приятно и поучительно следовать за ним в постепенном его развитии. Не голосом льстивой похвалы, но голосом правды будем говорить о нем. Им подарены публике четыре следующие произведения: Братья Разбойники, Цыганы, Третья песнь Онегина и Сцена из Бориса Годунова, напечатанная в 1-й книжке Московск. Вестника. В первых двух произведениях еще не совсем исчезли следы глубоких впечатлений Байрона; на характерах еще заметен отпечаток меланхолии британского поэта. В разбойнике старшем виден также голод души, ненасыщаемой преступлениями, и за удары судьбы, к нему неприязненной, неправо мстящей всему человечеству; разбойник младший напоминает своею участью меньшего брата Шильонскому узнику. Алеко есть также человек, недовольный человечеством и тщетно ищущий самозабвения в таборе кочующей вольности. Это эгоист, нам уже знакомый, который, напрасно обвиняя человечество, вину всех своих несчастий в самом себе заключает. Но идеализированный поэтом характер Цыганов, равнодушных ко всем ощущениям, к переворотам судьбы, не ведающих