Реализм и номинализм в русской философии языка - Владимир Викторович Колесов

«Если отрицать, то надо отрицать оба начала – интернационализм и национализм одинаково, утверждая одновременно народность и вселенскость. Пусть уже русские слова останутся за христианскими понятиями, а иностранные несут одиозное клеймо: marca diaboli» (Федотов 1982а: 196).

Общий референт у русских и заимствованных терминов требует развести их внутренний смысл – чтобы избежать нежелательного плеоназма. Требование отрицать «одинаково» выдает в Федотове сторонника эквиполентности (равнозначности) понятий. В целом, здесь затронут важный культурный вопрос, особенно актуальный сегодня: убийца, взяточник и хапуга, при «отметинах дьявола» киллер, коррупционер и менеджер.

Русское понятие насыщено образными коннотациями, а

«образ не заменяет понятия» (Федотов 1988: 172).

Недостаток прозы историка Ключевского Федотов видит в том, что «обратной стороной блестящего художественного таланта» его является «расплывчатость исторических понятий». Важен и символ, например,

«монархия живет исключительно силой иррационального символа»,

как и демократия:

«этот символ, эта мистика в демократии есть имя народа» (Федотов 1982а: 154).

Точно так же

«в наше время умышленно не желают понимать значения слова свобода и требуют его строгого определения. Строгое определение свободы встречает больше философские трудности, а отсюда заключают с поспешным торжеством о пустоте и бессодержательности самой идеи. Как будто легко определить любовь или родину, или даже нацию. И будто бы нужно сперва найти определение нации или отечества, чтобы умереть за них» (Федотов 1988: 53).

Свобода, любовь и родина получили статус (status Абеляра) символа. Идеал и идейность одинаково «коренятся в идее», но идеал есть символ, а

«идейность есть особый вид рационализма, этически окрашенный» (Федотов 1988: 77).

«Пустое место, зиявшее в русской душе именно здесь, в „словесной“, разумной ее части, должно быть заполнено чем-то. В десятилетие и даже в столетие не выращивается национальный разум. Значит, разум тоже будет импортироваться вместе с немецкими пушками и глобусами. Иначе быть не может. Но это страшно. Это означает глубокую деформацию народной души, вроде пересадки чужого мозга…» (там же: 88).

Речь здесь идет о «национальном разуме» – о ментальности в «словесной» ее части, т.е. о концепте.

«Культурный стиль эпохи – это ее язык» (там же: 124).

Так

«что же останется от России? Язык? – но столь переродившийся, что каждое слово будет мучительно резать ухо…» (Федотов 1982а: 86).

«Разными значимостями и воззрениями мы расплачиваемся за Пушкина и Толстого» (Федотов 1988: 83).

«Но ведь „умозрение“ открывается в слове. В этом его природа – природа Логоса» (там же: 86).

Исторические исследования Федотова, философски обогащенные, претворились в его патриотической публицистике.

Время требует к жертве…

3. Борис Петрович Вышеславцев

(1866 – 1924)

Б.П. Вышеславцев «внедряет в Москву кантовский идеализм» (Герцык 1973: 99). В диссертации «Этика Фихте» (1914) он высказал несколько идей общего характера, из которых прежде, может быть, и исходили, но явным образом не формулировали.

Б.П. Вышеславцев разграничил интуитивное и рациональное как области (соответственно) познания и знания, как различие между абсолютным (которое во всём и вне всего) и дискурсивным. Интуитивно постигаемое иррационально именно потому, что прежде не существовало в сознании, тогда как рациональные расчленения (анализ) суть способы рационализации (доказательства и обоснования) интуитивно постижимого. Говоря о познании (а это отношение идея – слово) и знании (отношение слово – вещь), Вышеславцев тем самым рассматривает оба вектора, идущие от слова, следовательно, стоит на позиции философского реализма, хотя о самом слове не говорит. Зависит это и от предмета обсуждения (этика), и от реферируемого автора (концептуалист Фихте с его идеей абсолютного знания), и от цели исследования. Цель исследования в данном случае – определение идеи в отношении к вещи, т.е. основная цель всякого реалиста.

Абсолютное не субстанциально, это не вещь, а движение (отношение), и

«Фихте первый сказал, что абсолютное есть не вещь, а жизнь, действие, свобода; за ним последовали Шеллинг и Гегель» (Вышеславцев 1914: 87).

Но и идея не есть понятие или общее понятие. Идея предстает как бесконечная задача, как система, как цель (а не модель, не парадигма и пр.).

«Такой идеализм есть глубочайшее преодоление догматизма: „идеи“ суть истины, которые заданы, тогда как догматы суть истины, которые даны» (там же: 133).

Движение к свободе – «категорический императив» Фихте – задает пределы и границы этики как учения о Добре в актуальной бесконечности существования.

Исследование предполагает корреляции основных понятий; они даны по Бергсону (там же: 86):

· внутреннее субъективное – внешнее объективное,

· длительное – неподвижное

и пр. – как opposita, необходимые для рационализации (обоснования) понятий. Оппозиции и корреляции не онтологичны, поэтому и Бергсон относится к ним «с недоверием», и сам Вышеславцев понимает их как чисто операциональные. Тем не менее смесь понятий, по его мнению, можно превратить в систему понятий, как это и представлено

«в немецком идеализме: там творческая эволюция вырастает в систему подвижных, диалектически связанных понятий» (там же: 87).

Задача всякого исследования состоит в том, чтобы превратить

«неопределенное единство (единство в беспредельном) – в единство определенное, расчлененное, в систему» (там же: 264),

т.е. связать многообразие фактов в строгие последовательности отношений.

Познание определяется связью явления с сущностью, и тут важна интуиция.

«Все наши рациональные определения, все категории, вся сеть понятий имеют смысл лишь как уловление истинно-сущего („охота за истиной“, как выражается Николай Кузанский). Зачем же напоминание о том, что они наши понятия и категории? А потому, что истина не поймана, что существует иррациональное, требующее иных сетей, иной системы понятий.

Системы, оставшиеся позади, суть субъективные представления, как субъективным будет представление о том, что солнце вращается вокруг земли, как субъективной останется система Птоломея, в сравнении с которой система Коперника объективнее»,

но еще вряд ли «поймана» в ее целостности (там же: 254). В этой связи говорится о философской системе Лосского, которая проникнута «стремлением к онтологизму» (там же: 247).

Напротив, знание

«интересуется только тем, что лежит за пределами субъективного»,

ибо

«знание есть непрерывный transcensus <…> есть <…> „искание пред собою“, если оно хочет быть предметным, объективным. Оно всегда устремлено на сущее как оно есть (uti est, как говорит Николай Кузанский), а не на то, как оно нам представляется, является; и, однако, оно не может сбросить с себя