Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

меня, но пленяли своею вежливостью. Леди Чалмондели с такою приятностью и откровенностью говорила о славе Первого консула и военных товарищах его, так хорошо умела ценить качества дорогих для меня людей — впрочем, сохраняя все свое природное достоинство, — что я была почти привязана к ней. Мы с Жюно иногда обедали у них, и помню, что я всегда с удовольствием принимала их приглашения. Они жили прекрасно и оставили после себя в Париже лучшее мнение. Первый консул, каждый день получавший сведения об англичанах, находившихся в Париже, очень уважал эту чету.

Миссис Гаррисон приехала из Бенгалии, где и родилась; она была в трауре по мужу, которого потеряла за несколько месяцев до того, поэтому не представлялась ни Первому консулу, ни госпоже Бонапарт и вообще виделась лишь с несколькими людьми во время своего пребывания в Париже. Довольно странный случай сблизил меня с нею. Жюно находил ее очень приятной, а роль молодой вдовы могла поставить ее в затруднительное положение. И потому она тотчас установила такие отношения, какие только и могли существовать между молодым человеком, генералом Жюно, и ею, молодой женщиной. Жюно утверждал сначала, что она достойна всего уважения его и всей дружбы, хоть и был очень скуп обычно на такие признания. Эти подробности, которые сначала покажутся слишком частными, будут дальше объяснены.

Герцогиня Гордон, вероятно, еще остается в памяти тех, кто имел счастье видеть ее в Париже в 1802 году. Если я хочу развеселить себя, то вспоминаю об этой особе, невероятно смешной внешне и особенно своим обращением, которое, как известно, было совсем не герцогским, хоть у нее и была герцогомания. Несмотря на смешные приемы свои, она была расчетлива и хитра. «Мои четыре дочери будут герцогинями», — говорила она. В то время, когда она приехала в Париж, три юные леди были уже замужем: одна за герцогом Манчестером, другая за герцогом Ричмондом, третья за старшим сыном лорда Корнуоллиса, а Его Британское Величество должен был сделать этого лорда герцогом прежде всех других[129]. Четвертая дочь, леди Джорджина, была в 1801 году невестою герцога Бедфорда, но герцог умер, и свадебный церемониал превратился в похоронный. Герцогиня Гордон считала, что эта смерть случилась месяцем раньше, нежели следовало, потому что если бы герцог скончался после брака, то для всех это было бы лучше. Говорят, что молодая леди очень печалилась и принимала это происшествие совсем не с таким оскорбительным легкомыслием, как ее мать. Вообще англичане говорили мне о герцогине и ее дочери чрезвычайно различные вещи. Яснее сказать, все соглашались в одном, что герцогиня сумасшедшая или, по крайней мере, очень близка к этому; дочь же ее, напротив, хвалили.

Леди Джорджина носила траур по герцогу Бедфорду и приехав в Париж. Жюно любил разговаривать с матерью и дочерью и часто виделся с ними. Они также приезжали ко мне на танцы и собрания, всегда веселые.

Тогда парижское общество представляло собой зрелище достопамятное. Первый консул приказал всем чиновникам высшего звена жить не только прилично, но даже великолепно. Люди, близкие Наполеону, могут подтвердить, что ничего нельзя сравнить с тем удивительным, точным порядком и с тою бережливостью, какие установил он во всем, что касалось его лично. Но в случае надобности он являл великолепие как самый роскошный владетель Востока. Тогда щедрость Абуль-Казема[130] проявлялась во всем. Помню, как однажды он очень шумел из-за того, что Дюрок не передал приказания его о завтраках во дворце. Это приказание, отданное накануне, было забыто только на несколько часов.

— Но и один лишний день составляет очень большую сумму! — сказал Первый консул.

Через несколько минут приехал один из министров. Бонапарт тотчас начал говорить с ним о празднестве 14 июля, которое приходилось на следующую неделю, и обещал приехать туда с госпожою Бонапарт.

— Жозефина! — сказал он, обращаясь к ней с обыкновенным добросердечием своим. — Я должен отдать приказ, конечно, самый приятный для тебя: тебе следует ослепить всех великолепием. Приготовься. А я надену свой шикарный пунцовый камзол, шитый золотом, подарок города Лиона, и тоже буду блистать.

Этот камзол в самом деле был подарен ему городом Лионом, когда он побывал там в январе. Надобно прибавить, что он уже надевал его и камзол очень не шел ему. Я вспомнила об этом, когда он заговорил о шикарном камзоле, и улыбнулась. Первый консул тотчас заметил мою улыбку, потому что видел все, подошел и, глядя на меня с грозным видом, но смеющимися глазами, сказал:

— Что хотите вы сказать этою насмешливою улыбкой, госпожа Жюно? Вы думаете, что я не буду так ловок, как все эти красавчики англичане и русские, которые умильно глядят на вас, молоденьких женщин… Предубеждение, сударыня, предубеждение! Уверяю вас, что я буду по крайней мере так же мил, как тот английский полковник, молодой волокита, про которого говорят, что он прекраснейший мужчина в Англии… А мне он кажется предводителем глупых франтов…

Он говорил о полковнике Мэтьюсе, его точно почитали завоевателем сердец, но английских: заметьте это хорошенько. Я не могла удержаться и засмеялась из-за этих слов Первого консула и его притязания слыть модником и красавчиком. Надобно сказать, что в то время он имел сильнейшую антипатию ко всему, что называлось модным, и без различия судил обо всех молодых людях, которые, по несчастью, были известны как модники. Потому-то я чрезвычайно удивилась, когда господин Ф. сделался его адъютантом. Верно, для этого последний отказался от первенства в любезности и забыл на много месяцев, даже на много лет свои довольно основательные права на это первенство, потому что, конечно, не пением романсов тронул он сердце императора так же, как сердце девицы М. Наполеон говорил о модных молодых людях обыкновенно насмешливее и язвительнее, чем о тех, кого просто не любил. Однажды он сказал жене, которая защищала господина Ф. и уверяла, что у того много способностей: «Каких же? Ум? У кого же нет его в таком виде? Он хорошо поет?.. Прекрасное качество для солдата, который по своему занятию почти всегда бывает без голоса!.. Ах, да! Он хорош собой, вот что трогает вас, женщин. Но я не нахожу в нем ничего необыкновенного: он похож на длинноногого паука, в наружности его нет ничего естественного…»

Здесь я должна сказать, что в то время была очень смешлива (после я совершенно излечилась от этого недостатка) и захохотала, видя, с каким удовольствием Первый консул глядит на свои маленькие ноги, очень стройные, но всегда затянутые в шелковые чулки и башмаки с таким острым носком,