Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Надобно уточнить, однако, что в этом отношении никто не имел так мало притязаний, как Наполеон. Он был очень опрятен и даже чрезвычайно изыскан, но в нем ничего не было модного, то есть никаких притязаний на что-нибудь примечательное в наружности. Потому-то движение руки его, которую он протянул к своей ноге, говоря о длинных ногах господина Ф., рассмешило меня своим простодушием.

Он сразу понял меня.

— Ну, злая насмешница! Над чем же вы смеетесь? Над моими ногами? Вы находите их не настолько хорошими для контрданса, как ноги ваших модных друзей?.. Впрочем, можно петь и танцевать, не будучи модником и волокитой. Скажите сами, госпожа Жюно: неужели племянник Талейрана не милый молодой человек?

Мне нечего было раздумывать над ответом: Первый консул говорил о Луи Перигоре. Он был не только брат одной из моих подруг, но и совершенно оправдывал то, что говорили о нем. Он обладал всей проницательностью своего дяди, сколько возможно это в девятнадцать лет, и соединял с этим свойством ума такие отличные качества, как любезность, превосходное воспитание и внешность, напоминавшую его отца; а для тех, кто не знал Луи Перигора, одно это сравнение есть уже похвала. Первый консул имел о нем верные сведения, или, лучше сказать, увидев несколько раз юношу, верно угадал его. Луи сделался бы одним из выдающихся людей своего времени, если б жизнь его не прекратилась так рано.

Разговор вернулся к господину Ф.

— По мне уж лучше англичанин, — сказал Первый консул, — он похож на старую ньюмаркетскую лошадь, хотя, правду сказать, еще и молод; но это все равно. А вот красавчик… дайте ему время… Вы скажете мне о нем что-нибудь через тридцать лет. Я думаю, и через пятнадцать он уже будет казаться юным старцем, а потом превратится в старого греховодника[131]. Впрочем, — продолжал он, — лучше оставить все это и подумать о нашей собственной красоте. Итак, Жозефина, я хочу, чтобы ты была одета богато и ослепляла своим нарядом; слышишь ли?

— Да, — отвечала госпожа Бонапарт, — а потом ты сам наделаешь сцен, раскричишься, станешь рвать мои счета.

Она капризничала, как маленькая девочка, но с самою милою улыбкой. Госпожа Бонапарт обладала истинным очарованием в обращении, когда хотела пленять. Может быть, эта приятность доставалась слишком многим, но нет сомнения, что Жозефина была истинно любезна и способна заставить любить себя, если хотела этого. Когда Первый консул говорил ей о наряде, она глядела на него так мило, подошла к нему с такой роскошной негой и в каждом движении ее дышало такое желание нравиться, что разве только человек с каменным сердцем мог противиться этому. Наполеон любил ее; он притянул ее к себе и поцеловал.

— Конечно, милый друг, иногда я рву твои счета. Потому что ты иногда действуешь так, что совестно одобрять твои злоупотребления. Если я советую тебе быть великолепной в торжественных случаях, то этим я нисколько не противоречу сам себе. Надобно уравновешивать все отношения, а я держу весы хоть и строго, но правосудно. Постой, я расскажу тебе небольшую историю: она будет прекрасным уроком, если ты хочешь запомнить ее. Послушайте и вы, — добавил он, делая нам знак подойти к нему. — Слушайте, молодые ветреницы, и пользуйтесь уроком. В Марселе жил очень богатый торговец. Однажды пришел к нему какой-то молодой человек с рекомендательным письмом. Молодой человек был богат и ожидал только покровительства в торговом обществе: у него даже был большой кредит к этому банкиру. Тот, прочитав письмо, не бросил его в мусорную корзину и не запер в ящик; он осмотрел его и увидел, что исписана лишь одна из четырех страничек сложенного вдвое листа. Он оторвал исписанную половинку и положил ее в папку, а другую согнул вдвое, так, чтобы на ней можно было написать записочку, а затем спрятал в другую папку, где уже было много таких бумаг. Окончив это экономическое занятие, он обернулся к молодому человеку и пригласил его обедать в тот же день. Тот привык к довольно модной и роскошной жизни и потому боялся обеда у человека, который лишает мусорщика куска хлеба и отнимает у него старую бумагу. Однако он принял приглашение и обещал явиться в четыре часа. Уходя из конторы этого банкира, он вспомнил о мрачном и тесном кабинете его и двух передних залах, занятых папками, пожелтевшими от пыли и копоти, где молча работали десять или двенадцать молодых людей, лица которых казались прозрачными от худобы. Грязные окна, почти не пропускавшие лучей солнца, небольшая деревянная чашка, где вместо песка были опилки, разбитая чернильница, шлафрок банкира, словом, все приходило ему на ум и пугало его. «Глупо сделал я, согласившись обедать у него! — сказал он сам себе. — Ну да ладно, один день ничего не значит».

Принарядившись — больше для себя, нежели для хозяев, которые ожидали его, — молодой путешественник пришел в дом своего банкира. Он уже был предупрежден им, что жена его занимает не ту часть дома, где располагается контора, и потому, придя, просил, чтобы его проводили к хозяйке. Несколько слуг, одетых опрятно и даже богато, провели его через небольшой сад, наполненный редкими чужеземными цветами, и потом через много комнат, богато меблированных, в гостиную, где нашел он своего банкира, который представил путешественника жене и матери. Первая была молода, другая еще не стара, и обе одеты богато, в жемчуге и бриллиантах, демонстрирующих цветущую торговлю трудолюбивого и честного отца семейства. Сам он был не похож на того, каким видели его поутру: он как будто оставил посреди своих пыльных папок человека в бархатном черном колпаке и бумазейном шлафроке. В зале находилось человек пятнадцать-двадцать гостей, и их обращение, их разговоры показывали, что это один из лучших, если не лучший дом в городе. Подали кушанье, и тогда-то молодой человек совершенно убедился в этом. Обед был превосходный; вина лучшие; великолепная серебряная посуда уставляла стол с роскошным изобилием. И молодой человек невольно говорил сам себе, что никогда еще не обедал с таким вкусом и роскошью. Он совершенно смешался в мыслях, когда один из сидевших подле него уверил его, что банкир дважды в неделю дает такие обеды.

За чашкой кофе он продолжал думать обо всем этом, и молодой ум его отказывался разобрать тут причины и следствия, чтобы постигнуть виденное им. «Вы так задумчивы, молодой человек, — сказал