Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера, 1929–1941 - Стивен Коткин

Воля Ворошилова сломлена

«Правда» неустанно призывала продолжать поиски врагов; Сталин передавал в газету фрагменты следственных материалов, которые получал от Ежова. Редактор, 48-летний Лев Мехлис, бывший меньшевик, нервный человек с желтоватым лицом, никогда не вынимал изо рта папиросу и был известен как «угрюмый демон»[2666]. «В жизни я не встречал человека с более сложным и противоречивым характером, — писал о нем один советский функционер. — Я также никогда не слышал от кого-нибудь добрых слов о нем или похвальных оценок его работы». Его ценил только Сталин, в глазах которого «Мехлис был отважным, настойчивым, трудолюбивым и верным»[2667]. Вскоре Сталин поставил его во главе Политического управления Красной армии, что означало повышение до должности заместителя наркома. Мехлис объехал много военных округов, требуя арестов и расстрелов. «Наркомат обороны превратился в свору бешеных псов, — вспоминал Хрущев. — И Мехлис был одним из худших»[2668].

С тем чтобы остановить кровопролитие и спасти свои жизни, генералитету следовало организовать настоящий заговор, однако в их глазах идея военного мятежа, как в Испании, была немыслимой: они были коммунистами и подчинялись партийной дисциплине. В любом случае организация заговора в условиях плотной слежки и взаимных доносов была делом почти невозможным[2669]. Сталин обладал монопольным контролем над связью, партийными ячейками и политуправлениями в армейских частях, особыми отделами НКВД, присматривавшими за армией, и освещением событий во всех газетах и по радио, причем проводившийся им в жизнь сюжет как будто бы подтверждался реальными событиями в Испании. В его распоряжении было множество «бдительных» персонажей, стремившихся к наградам или просто желавших уцелеть: Кулики и Буденные, «Ежевичка» Ежов, «Угрюмый демон» Мехлис, да в конце концов и сам Ворошилов.

14 июня 1937 года Ворошилов отправил в Новосибирск телеграмму, напоминая местным начальникам, что «разрешение на аресты троцкистов, двурушников и пр. даю только лично я»[2670]. Он уступал не всегда, особенно в тех случаях, когда имел дело с Ежовым или Мехлисом, а не со Сталиным. Ежов дважды просил у Ворошилова санкции на арест одного из его заместителей, Андрея Хрулева, заведовавшего армейским строительным управлением, и Ворошилов ему дважды отказывал; на третий раз Ежов обратился к Сталину, но тот тоже отказал ему[2671]. Однако в советских военных архивах содержится почти тридцать томов списков с именами военнослужащих, обвиненных в преступлениях, которые особый отдел посылал на одобрение наркому обороны. Ворошилов расписывался у каждого имени или под всем списком: «Не возражаю», «Согласен», «Арестовать». Иногда он добавлял свирепые примечания: «Взять всех негодяев», «Забрать гадов»[2672]. Армейские функционеры прилежно сообщали ему о негодовании, которое якобы вызывали в рядах армии признания в измене («Этих ублюдков следует изрубить заживо, как свиней»). Но как отмечалось в подобных докладах, «некоторые лица выражают панические взгляды, что фашистская банда, выдавшая немцам столько секретов, нанесла по твердыне Красной армии удар, который приведет к поражению»[2673]. На самом деле в армии воцарилось замешательство. Заместитель командира одной бригады ВВС уничтожил все портреты маршалов и главных генералов и хотел поступить так же с портретами политических вождей страны, потому что доверять нельзя было никому[2674].

Арестованные военнослужащие слали и слали наркому обороны отчаянные письма о своих страданиях, умоляя — умоляя — о помощи. «Климент Ефремович, Вы проверьте ведение дел на командиров РККА, — писала ему группа его товарищей по Гражданской войне. — Вы убедитесь, что материалы берут только от арестованных путем насилия, угроз, превращая человека в тряпку»[2675]. Читал ли Ворошилов эти горестные письма, приходившие к нему многими тысячами, неизвестно[2676]. В жалкой записке, адресованной самому себе, он отмечал: «Сейчас можно попасть в неприятную ситуацию: отстаиваешь, а он оказывается доподлинным врагом, фашистом»[2677]. Однако Ворошилов говорил флотскому командиру Кузнецову, что не верит в вину арестованного командующего Черноморским флотом. Кузнецов удивлялся: «Подумайте, как можно спокойно спать, когда сотни и тысячи его подчиненных были арестованы и он знал, что это неправильно». И еще: «Чем дальше, тем больше он [Ворошилов] терял свое лицо»[2678]. На самом деле свидетельства говорят о том, что Ворошилов отлично осознавал лживость этих обвинений[2679]. Осознавал он и неисчислимый ущерб, и бесчестье, обрушившееся на множество преданных, любивших родину военнослужащих, с которых срывали мундиры, ордена и нашивки и убивали их выстрелом в затылок. «Авторитет армии в стране поколеблен, — писал Ворошилов, снова обращаясь к самому себе. — Подорван авторитет начсостава… Это означает, что методы нашей работы, вся система управления армией, работа моя, как наркома, потерпели сокрушительный крах»[2680].

За шестнадцать лет после того, как Ворошилов тщетно заклинал Сталина перевести его на гражданскую должность, бывший металлист проникся глубокой любовью к Красной армии, но вынужденное соучастие в уничтожении лояльных офицеров на основе сфабрикованных обвинений и показаний, вырванных под пытками, привели его к психологическому распаду[2681]. Александра Коллонтай, вернувшись в 1937 году в Москву со своей посольской должности в сопровождении шведского министра иностранных дел, увидела, что лицо прежде жизнерадостного Ворошилова «потемнело от страдания, и он непривычно сгорбился». В знак сочувствия она стала говорить о том, какое это «жуткое горе» — «потерять веру» в моральный облик близких друзей. «Вы это понимаете? — ответил он. — Жуткое горе, да, да»[2682].

Люди ничего не понимали. «Неужели судьба этих кадров, соратников по Гражданской войне, была безразлична Ворошилову? — недоумевал полковник Илья Дубинский, советский танковый командир, назначенный на более низкую должность заместителя начальника училища в Казани. — С кем же он собирался бить обнаглевшего Гитлера?»[2683] Троцкий издалека писал, что «Ворошилов оказался безнадежно скомпрометирован во всех сколько-нибудь мыслящих элементах армии»[2684]. Ворошилов носил пистолет и был отличным снайпером. Но он оказался не таким храбрым, как Орджоникидзе, — если самоубийство можно назвать храбростью. Никто не знает, не посещала ли наркома обороны мысль застрелить Сталина. Ворошилов должен был понимать, что ему не под силу стать новым вождем.

Сюжет о пятой колонне

На май — июнь 1937 года пришелся один из самых волнующих периодов в жизни Сталина. Он задумал и осуществил заговор по фабрикации заговора, избавившись от немногих возможных альтернативных лидеров, вынудив остальную часть высшего офицерского корпуса стать его соучастниками и переломив Ворошилову хребет, как собаке, — при том, что сталинские махинации неустанно прославлялись в газетах и по радио. Но понимал ли Сталин, какую