Полка. История русской поэзии - Коллектив авторов -- Филология

Тёмной кровью двигаясь к затылку.

Николай Звягинцев{352}

Николай Звягинцев (р. 1967) — ещё один автор, продемонстрировавший в 1990-е годы, что классическая просодия по-прежнему таит в себе много сюрпризов и возможностей. Субъект здесь так же трудно уловим, а традиционная форма — единственное, что удерживает образы стихотворения от разбегания. В результате создаётся сюрреалистическое, расплывчатое ощущение (совсем иного рода, чем в стихах Сен-Сенькова или Алексея Парщикова — поэтов гораздо более «плотных»):

А ты один на Кузнецком Мосту,

Но ты сильнее сахара к чаю,

И мил без кофточки твой пастух,

Когда скользишь, и нельзя причалить.

Нам нужно щётку и порошок,

Черты лица и конверт с окошком.

Сейчас нырнём, как обратный шов,

Два отраженья казённокоштных.

Ведь, если бывшее пустотой

Станет фигурою и трофеем,

Мне жалко будущий кипяток,

Когда по дому несут кофейник.

Полина Барскова (р. 1976), дебютировавшая в очень раннем возрасте, начинала с резких, но выдержанных в классической просодии стихотворений, отталкивавшихся не только от петербургского модернизма, но и от его продолжения в поэзии «ахматовских сирот»; её стихотворение на смерть Бродского получило почти скандальный ореол. В дальнейшем отношения с литературой — не только с составом текстов, но и с историческим контекстом и с биографиями её авторов — стали одной из основных тем Барсковой; в таких сборниках, как «Арии» и «Сообщение Ариэля», видна и перекличка с важными для неё современниками, в первую очередь Всеволодом Зельченко и Григорием Дашевским. С 2000-х Барскова занималась как учёный историей блокады Ленинграда, и со временем к её поэтическим собеседникам добавились поэты, пережившие блокаду, — Геннадий Гор, Павел Зальцман, Наталья Крандиевская, даже Ольга Берггольц. Обращение к блокадной катастрофе совпало с изменением поэтики Барсковой: в ней начали всё чаще звучать мотивы распада, гниения (стоит вспомнить, что вторая книга Барсковой, вышедшая в «АРГО-РИСКе» в 1993 году, называлась «Раса брезгливых»). Звучание стихов Барсковой захватывает читателя, чтобы поставить его лицом к лицу с тем, о чём обычно не говорят — и о чём до 1990-х редко писали литературоведы; вот, например, отрывок из стихотворения «Примечание Мефистофеля», сталкивающего декадентский дискурс болезни, распада и вырождения со «здоровой» на поверхности русской классикой:

Ты понял бы, что я с тобой здесь парюсь,

Чтоб с ними заурядный эпизод

Безумия не обрамлять в кавычки

Усердия. Чтоб — ах! — не замирать

Над куцей шляпкой ссохшейся лисички

В том, как известно, сумрачном лесу,

Где тлеют примечания внизу

От эмпирейской задрожавшей спички

В руке кого-нибудь из бедолаг,

Которые томятся в этом круге.

В сравненьи с ними паинька — Язон,

Эринии робки и близоруки,

Как бабушка твоя. Демисезон

Бесплодия я выбрал им расплатой

За то… За что? За что, не помню сам.

За что-то мерзкое. Пусть по своим лесам

И посидят. Потешатся руладой,

Раздвоенным помучат языком

Больной пробел в пародонтозных дёснах.

Потом я к ним зайду. Я им знаком

Как никому. Поверь мне, что силком

Я не тащил их в черноту морозных,

Великолепных адовых ночей —

Всегда они ко мне спешили сами.

К 2010-м поэтика Барсковой обрела двойное звуковое качество: к классической просодии добавился гетероморфный стих-скороговорка, и в нём всё чаще стало возникать «я» поэта, исследователя и собеседника. Обсуждая хрупкость, косность, смертность человека XX века — на примере дорогих сердцу писателей, от Тынянова до Зинаиды Гиппиус, — Барскова не забывала напоминать, что эти судьбы вписаны в исторический контекст, жестоким образом подчёркивающий достоинство человеческой уязвимости:

Повезут тебя, как грибоеда,

Повлекут тебя, как Ганимеда,

Золотые крылышки губя.

Век тобой закусит словно рыбкой

И с щербатой лилиной улыбкой

Выплюнет в грядущее тебя.

Чтоб не забывали: в чёрном, в чёрном,

Можно быть и точным, и проворным,

Притворяться точкой и тире,

Но вполне остаться непокорным

Великанам в дикой их игре

Невозможно.

Это сращение классической просодии с мотивом литературной истории (что-то вроде конвергенции материала и формы) проверял на прочность и Всеволод Зельченко (р. 1972): наряду со стихами, достигающими выдающейся чистоты звучания и отсылающими к едкой точности неоклассических баллад Ходасевича («Слепой объясняет на пальцах / Дорогу в кафе у моста. / На плечи слепому, как панцирь, / Надета его слепота»), у него есть вещи, которые увязывают развитие искусства XX века со страшной пляской истории:

Когда могучая зима пригнула нас к земле,

И в пляс безносая сама пустилась на столе,

Когда опробовал Молох железное нутро —

Твой выбор был не так уж плох, покойница Гуро.

Когда рогатый Актеон завидел кобелей,

Когда уже шатался трон балканских королей,

Когда играли попурри и верили в метро,

Нам говорила «Отомри» покойница Гуро.

Она склонялась над котлом, где булькала вода, —

Вертясь винтом, варились в нем волчцы и лебеда,

Кто приносил ей изумруд, а кто совал пятак —

Она хватала, что дадут, и припевала так:

«Никто не может знать, зачем

            над нами волен тот,

Кто нас осушит, а затем

            по горлышко нальёт,

Кто нас отпустит, а потом

            до смерти прикуёт».

Второй подход — жёсткая деконструкция, травестирование традиции, как бы поднесение ей кривого зеркала: главным здесь был Шиш Брянский (р. 1975; псевдоним Кирилла Решетникова). Его сборник «В нежном мареве», посвящённый «деду Пихто, в страхе и трепете», — манифест поэтического постмодернизма; стиль возвышенной архаики и модернистской выспренности здесь уснащён матерными словами и умышленными грамматическими ошибками — которые тем самым сакрализуются (здесь ещё очень помогает использование прописных букв):

В ужасном Космосе, среди

Сломатых звезд

С указкой пробковой в Груди

Сидит Максим и моё Серце ест.

Когда кусок последний он проглотит,

Я ё…уся Лицем о каменную