«Распил» на троих: Барк — Ллойд-Джордж — Красин и золотой запас России - Сергей Владимирович Татаринов

отметить: «Что-то гадкое в этой истории»[1684]. Вождю пришлось, что говорится, «поднажать» на Стомонякова, Лутовинова, да и самого Красина, чтобы «старейший большевик» оказался в вожделенной Германии. Правда, самого Шкловского в конечном итоге и это не спасло: 10 октября 1937 г. он осужден «особой тройкой»: ВМН. Всего три буквы в этой страшной аббревиатуре — высшая мера наказания, а попросту — расстрел. Он-то в СССР вернулся, а здесь ему, видимо, так и не смогли простить женитьбу на дочери крупнейшего лесопромышленника Белоруссии. Смертные приговоры тогда настолько вошли в советскую жизнь, что все чаще вместо ВМСЗ стали говорить ВМН. Так короче и проще.

Леонида Борисовича все больше беспокоили тревожные новости о стремительно ухудшающемся состоянии вождя, что могло означать только одно — жестокую борьбу за передел власти в Москве. Размышляя об этом, он даже невольно поежился, вспоминая, как меняется отношение к нему со стороны верного ленинского соглядатая Фотиевой от посещения к посещению Кремля: с каждым разом она становилась все более холодной и категоричной, а иногда даже не считала нужным скрывать раздражение в ответ на его вопросы о причинах вызова к вождю или его настроении. Это был плохой знак. Уж кто-кто, а она точно улавливала перемены в отношении Владимира Ильича к старым соратникам по партии. Да, покачал головой Леонид Борисович, без интриг Ломоносова тут явно не обошлось. И как-то не к месту почему-то припомнилось Красину, что под постановлением СНК о «красном терроре» от 5 сентября 1918 г. стоит и ее подпись.

Чем дальше, тем чаще Красин возвращается к мысли о необходимости покинуть Россию и перебраться на жительство в место поспокойнее, пусть даже менее сытное для него лично. Занятый этими размышлениями, Красин почти с отвращением вновь бегло перечитал присланные ему из Москвы, как тогда было принято говорить, «установочные документы» по работе с кадрами загранучреждений. Резанула глаза фраза о необходимости «вычищения» всех, оказывающих «сопротивление орабочению и окоммунизации», укрепления руководящего состава «выдвиженцами», большего доверия в работе к новым кадрам. Особо его раздражало указание добиться такого положения, чтобы «среднее звено полностью окоммунизировано»[1685]. Он несколько раз перечитал это выражение, где явно не хватало глагола «было», но того, кто это написал, нелепость построения предложения, с точки зрения правил русского языка, нисколько не смущала. «Явно писал очередной выдвиженец», — подумалось ему. Откровенно говоря, его все больше и больше смущало расцветающее пышным цветом спецеедство, стремительно набиравшее обороты. «На многих фабриках, особенно в провинции, до сих пор еще гонение на спецов, выживание их из квартир»[1686] продолжается, и это пугало даже его, столь популярного и авторитетного в партии человека, чьим именем назывались пароходы, электростанции и фабрики.

Хотя и этот вопрос — поиска комфортного пристанища — после заключения торгового договора с Англией был для него в принципе решен: Ллойд-Джордж человек надежный, именно такой, с каким и стоит иметь дело. Казалось бы, в пользу подобного выбора достаточно аргументов. Взять хотя бы девочек. Дочери Красина, получившие образование в частных британских учебных заведениях, воспитанные в буржуазной среде и морали, мечтали сделать «хорошие партии». И, надо сказать, средней и младшей дочерям это вполне удалось[1687]. Начиная где-то с 1923 г. Красин все чаще задается вопросом: а верно ли он поступает, не давая детям возможности «пустить корни как следует и в заграничной» обстановке?[1688] Да и что могло ожидать в России этих девиц, привыкших к яркой светской жизни и увлеченно играющих в новомодный в Англии «hockey» (именно так Красин зачастую пишет это слово в письмах)?

К тому же личное расположение к нему такого влиятельного политика с мировым именем, как Ллойд-Джордж, буквально открывает ему двери в высшие кабинеты власти практически во всей Европе. Так, встретиться с ним посчитал за честь недавно пришедший к власти Муссолини[1689], восходящая звезда на политическом небосклоне Италии. Он лично (4 декабря 1922 г.) принял в Риме Леонида Борисовича, который находился там как бы проездом на отдых в городке Таормина[1690]. И, конечно же, Красин в красках расписал Муссолини (не забыв особо указать на свои любимые концессии) те «громадные экономические возможности», которые откроются, если Италия «решится затратить некоторые капиталы на работу в России»[1691]. И тот, по мнению Красина, безусловно, заинтересовался.

Вероятно, Бенито Муссолини счел необходимым наладить личный контакт с Красиным после инцидента с обыском в советском представительстве 1 ноября 1922 г., поскольку убедился во время Генуэзской конференции, что этот большевик является столь значимой фигурой. И хотя лично Красин особыми достижениями в ходе ее работы не отметился, разве что вновь весьма к месту продемонстрировал западным оппонентам торговое соглашение с Великобританией от марта 1921 г., где было зафиксировано взаимное обязательство об отказе от враждебной пропаганды, Муссолини для себя отметил, что даже Ллойд-Джордж и лорд Керзон готовы разговаривать с этим человеком и зачастую считаются с его мнением. Сам Красин полагал встречу с Муссолини большим успехом. Ему явно доставило удовольствие услышать в декабре 1923 г. от итальянского посланника, как сам премьер-министр (о титуле Дуче пока речь не шла) упомянул в беседе с ним: дескать, «у него (Муссолини) решительный поворот в русском вопросе произошел еще в прошлом году после разговора» с Красиным[1692].

Надо отметить, тогда, при первой встрече, благосклонность Муссолини, который «проявляет желание с нами пококетничать»[1693], позволила Красину и его спутнице не ограничиваться Римом и Таорминой. Неаполь, Помпеи, Сицилия… — вся Италия была к их услугам.

Ну, а дальше последовало приятное: надо же утомленному неравной борьбой с международным империализмом большевику погреть косточки после скучного пребывания в составе советской делегации в промозглой Голландии, где «ветер сшибает с ног, на море буря, и само оно имеет вид грязной лужи». Одним словом — «возмутительная погода». «…Да и серость эта небесная надоела изрядно, забыли, какое небо бывает синее»[1694].

Вот читаешь вышеприведенное письмо Леонида Борисовича от 6 июля 1922 г. и невольно приходишь в ужас от тяжелой доли дипломата (хотя бывает и такое, по личному опыту знаю), особенно от климата Нидерландов[1695]. Но уже через пару-тройку дней, оторвавшись от важных государственных дел, нарком пишет другое письмо. В нем тоже и про плохую погоду, и про «свинцовое осеннее небо, холод», и про «страшное уныние». И вдруг: «Как у тебя с визой? Если ты ее получишь, я был бы счастлив с тобой здесь увидеться. И даже незачем оставаться в Роттердаме, а можно бы остановиться в Гааге или даже в Schweningen’е (это