Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

вижу, всё слышу, всем владею, смерть одолею…» Подъехал ни шатко, ни валко следующий трамвай, похожий на старинный особняк, весь из яркого красного кирпича с белыми прожилками, с надписью на забрале: 悪魔.

11

Тронулся трамвай и поехал медленно, со скоростью пять километров в час по рельсам – красный кирпичный особняк-трамвай, страдающий старческой одышкой: он будто взбирался на седьмой этаж, осторожно ступая на каждую ступеньку. Угрюмые грузчики в синих спецовках едва успели вынести из него чёрный франтоватый рояль с неумолкающей механической музыкой «La Rappel des Oiseaux». Музыка смешивалась с удушливым запахом одеколона «Махровая сирень», будто в её влажных недрах радостно щебетали воробьи апрельские тезисы, предвещавшие лингвистический сдвиг исторических парадигм русского религиозного разлома. Трамвай скрежетал. Нежные перезвоны врезались внутрь всего существа, где рыл нору смертный страх, будто крот.

Кто-то из пассажиров, нависший над головой Мелхолы Давидовны Острожской, объявил диагноз: «У него вырождение сердечного клапана». На мгновение она забыла, с какой целью её странствие, забыла о своем целеполагании.

«Где стол был яств, там гроб стоит», – перешептывались слова в её голове.

Словно в поисках утраченного целеполагания, Мелхола Давидовна открыла видавший виды, помнящий тайны эпохи саквояж, где лежали запретные, контрабандные книги антисоветского зарубежья под ворохом чёрных блестящих шелкопрядов. Они делали свое дело: несуетно ткали время вечности, ткали высокохудожественные доносы в Дом Чудес. Старческие руки её ощущали, как копошились в коконах шелковичные черви, вскормленные маткой. Вдруг потемнело, ни единого лучика света не проникало в город. Небеса нахмурились. Облака насупились. Солнце зажмурилось.

И сердце у старой женщины затомилось. Затомилось, как у молодой m-ll, которая поняла, что не встретится больше с любимым. Облако нависало тенью над трамваем на всём его неуклонном пути. Трамвай бежал presto presto e delicatamente. За ним бежала мокрая собака, похожая на Александра Сергеевича Пушкина, выкарабкавшаяся из Мойки. Кто-то сказал: «Граждане, трамвай идёт в свой последний путь, идёт в Тайцы».

Двери затворились.

«Что ж и нам в последний путь! Прощайте, граждане ленинградцы! Отныне мы не граждане, а население, отныне мы китайцы-тайцы-тайцы…» Плыл колокольный стон.

Он задевал кончики листьев цветущих каштанов. Листья отяжелели набухающей росой.

Росы напитались пылью, пыльцой, ознобом, свинцовой синевой неба…

12

Фронтон Московского вокзала немо ответствовал проезжающему трамваю-особняку: «Миру – слава!» Вагоновожатой трамвая была Акума. Лозунг на его краснокирпичном борту возвещал: «Миру – мир!» Из уличного репродуктора, сотрясая хмурый воздух над площадью Восстания, неслась оратория: «Восходит заря коммунизма. Правда знаний и счастья у нас, если б нашу святую отчизну…»

…Евгенислав Цветиков, в нахлобученной кепочке (никогда не носил), с заломленной папироской в зубах (никогда не курил), небритый (всегда выбритый), с меланхолическим влажным взором брошенной собаки (терпеть не мог бродячих псов), направлялся без особой надобности в гости к Михаилу Кралечкину. Поводом для этой поездки стало желание посмотреть библиотеку знаменитого филолога, быть может, на предмет оценки и покупки скопом. Обычно по жизни он полагался на интуицию, разум, волю, инстинкты и никогда на расчёт, поэтому не нажил капитала эпохи первоначального накопления. Побеждало всегда безрассудство. Это качество охраняло его от катастроф при всех его сексуально-финансовых банкротствах. Кривая, как говорится, выводила его к неожиданным поворотам его судьбы.

На Пяти углах он сел в трамвай с обрушенной кладкой из красного кирпича. На выступах трепетала сухая трава, дразня его чувствительные ноздри резким запахом предзимних хризантем, напоминая о горестном детстве, когда он плёлся, путаясь в чужих шаркающих ногах, за гробом девочки Кати Соколовой и подбирал смятые надломанные цветы скорбной процессии из родственников и соседей… Он обожал её, больше чем других девочек.

Выбоины в кирпичной стене трамвая настороженно таращились на город чёрными амбразурами. Жизнь минула, а трамвай ехал всё теми же наезженными маршрутами, будто в нём везли насельников советского государства на убой. Еще немного, наберёт скорость и пойдёт не земными, а воздушными путями. Акума скажет на прощанье: «Пространство выгнулось и пошатнулось время».

13

Прямо-прямо, прямёхонько, мимо афиши театра на Литейном «Печальный однолюб», мимо тумбы Ленсовета с афишей «Рычи, Китай!» (Кто-то шептал: «И вот отныне читают уже в Пекине «Anno Domini»), мимо Дворца Чудес Н.К.В.Д.; мимо памятника Некрасову, вокруг которого кружили разряженные сектанты-кришнаиты, мимо табачной фабрики имени Урицкого (захотелось раскрутить пальцами папиросу), мимо шоколадной фабрики имени Надежды Крупской, мимо жёлтого одуванчика у ограды Волкова кладбища (сказали: «На Волховское»), мимо лягушки в чутком оцепенении в дренаже; по нескончаемому проспекту, похожему сразу на все ленинградские проспекты, которые лениво уползали в бесперспективность придавленного к горизонту небосклона; мимо видения Пушкина на Невском взморье, крашенных приземистых крестьянских изб под соломенными крышами с прорехами и скособоченных сараев когда-то процветающей чухонской деревеньки средь тощих пастбищ в широких снежных залысинах и прочей жмуди. Немощь и бессилье северо-русского пейзажа тянулась за кирпичным трамваем, роняющем по пути старинную кладку, будто клёны листья, запятнанные в кровавом преступлении петербургской осени. Кого-то убили. Говорили: «Акума мстит тем, кто расшифровывает тайнопись её поэзии»…

14

Вот откуда просачивается леденящая прозрачно-жёлтая река Суйда, шириной всего-то в один прыжок, в которую, поди, юный Александр Сергеевич Пушкин, дурачась, окунал свои смуглые эфиопские ноги с округлыми, как синеокая луна над Охтой, ухоженными ногтями (учитель русской литературы Вера Николаевна Сироткина ругала: «Евгенеслав, не грызи ногти на уроках!»).

Река, что ныне мальчишкам по щиколотки, огибала гранитные могилы рода Ганнибалов, потом огибала деревенские скопыченные пастбища, где когда-то сектанты-толстовцы, прикладывая руки ко лбу, внюхивались вдаль общинного бытия, усердно навозили мартовскую землю, чтобы взрастить кой-какой сельхоз урожай.

Там среди кучерявых стеснительных ракит, подстриженных задёшево, но аккуратно, под одну гребёнку со сломанным зубом бедным еврейским цирюльником, там, где отныне живенько вьётся легковыми автомобилями и большегрузными фурами кольцевая объездная дорога, сжимая старый город тугой петлёй, тащится, бренча свою однозвучную скучную шаманскую мелодию «там-та-там», не оглядываясь по сторонам на прохожих, как мытарствующий задыхающийся инвалид на подшипниковой деревянной каталке с лыжными палками в культяпках, ползёт-ползёт, как призрак полуночи-полудня, волочится еще только вчера выпущенный из ремонтного депо трамвай времен блокады, скрежещет в полусне промасленными рессорами, плетётся дремотно, как старческая мысль советского мемуариста-стукача-мецената мерзавца, потерявшего и начала и концы своей жалкой жизни, вьётся путь его незнамо куда, неведомо зачем, от судилища к судилищу, скользит по рельсам трамвай без прихоти, без цели, без целеполагания, вяло помахивая красным праздничным флажком на забрале, будто приветствуя в балтийском небе бледную средиземноморскую Анадиомену кисти Тициана – чувственный рот её мертвенно сжат: ни один