Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

Едва дышали слова, как выброшенная на голубой припай трепетная мойва, тут же краденая пронырливыми воронами, этими приспешницами спящей на топчане со сломанной ножкой Акумой (悪魔).

15

…Странен был сон Михаила Кралечкина, усердного читателя чужих сновидений; путанный как трава сныть у деревянной ограды; его хотелось запомнить, хотелось разгадать его запутанный смысл. Странен был не тому, кто видел его воочию, а тому, кто слышит его из вторых рук, тем паче из третьих, то есть из рук каких-то студийных поэтов. Навылет был ранен внезапным солнечным лучом северный город, отражённый в пенистой воде невского взморья. Красноватый дым из заводской трубы казался кровавым последом новорожденной зари-зарницы.

Вдали, из-под колёс автомобиля «ЗИМ» клубилась пронизанная солнечными лучами золотистая пыль, словно новогодняя лента серпантина, в отчаянии брошенная вдогонку убегающему будущему. В пыльный с бензиновым запахом серпантин вплетался тленный аромат. Вдруг показалось, что в том комфортабельном автомобиле сидел, как советский юбиляр, наодеколоненный куст сирени, вдавленный долго-терпимым страхом в глубокие кресла, готовый вот-вот разрыдаться навзрыд.

Рядом сидел кто-то близкий, кто-то родной; он запел романс: «Сиреневые звуки сирени меня укачали опять, и хочется плыть в этом плене, в этой стране сновидений так сладостно грезить и спать…» Прикроватные часы на журнальном столике показывали семь утра, на календаре стояла дата 5 мая 1995 года. Уезжали навсегда, осыпались в пути серебристыми звёздочками сиреневых соцветий; кто-то провожал их смутным и зорким взглядом. Девочка с дудочкой – то ли перепуганная, то ли придурковатая, и ливрейный шофёр в фуражке с кокардой Р.К.К.А., строгий, гордый собой, небрежно полирующий руль белыми перчатками, скрывались за горизонтом, захлёбывающимся голубой пустотой.

Девочка эта вдруг пропела: «Дура я, дура, дура я проклятая, у него четыре дуры, а я дура пятая…»

16

…Отсель досель, седьмой этаж, гоняют ноги карусель, квартира сто пятьдесят три, проспект Просвещения, восемьдесят четыре, жизнь полный трэш, чужая ждёт постель одинокого мужчину, считай, что это авантаж.

Вот к урне припаркован урка, он пьян, а то ли наркоман; над ним склонилась нежная лещина, воробьи шныряют юрко… Пахнет корюшкой на лотках на длинных-длинных улицах Петербурга, зачитанного как старенький роман. Две товарки в цветных платках; одна торгует кактусом, другая – кофейной туркой. Вот жалкой старости пожитки. Ну, разве купит кто-то советских кухонь эту дребедень? У трамвая номер … тридцать семь трясутся ржавые поджилки. Ему подкинув копеечную милость, беззаботно, отсель досель апрельскую гоняю карусель, ракиты за меня молились… 24 апреля 2014… Бу-бу-бу…

Евгенислав Цветиков недоумевал, зачем он здесь в этом сне Кралечкина, как попал сюда? Не хотелось напрягать ум высокоумной белибердой чужих снов, болела голова от жлобских жалоб хозяина. Он не мог вспомнить ни того имени, ни того лица, которое снилось ему. Не было никаких сил выкарабкаться из вязкой патоки стихотворения, из словесной барочной вязи, из дремотного бормотания, из захлёбывающегося птичьего щебетания «La Rappel des Oiseaux», из увядающего шелеста шереметьевских лип, из бледного благоухания каштанов на Итальянской улице, во дворе дома на Фонтанной…

У него блуждала смутная догадка: пока злосчастные поэты, стоящие на обочине в тени незримо-незримого Горация, созерцают бегущее время, словно собственное сновидение, пока они ностальгируют о прошедшем, как о никогда небывшем, пока они рефлексируют о сиюминутном существе времени, и хуже того, пытаются схватить его за хвост, будто ящерицу, остановить его на мгновение, пока-пока…

А время бежит, как трамвай по круговому маршруту. Кто-то, невидимый, в этот самый момент режиссирует эфемерное время, управляет завихрениями кайроса и потоками хроноса, проносясь мимо на самоделковом драндулете времени, на его лингвистической подделке «Fuga temporum».

«Слово есть след времени», – говорит Мафусаил Кралечкин, гордясь своим определением, глядя, как узорно растекаются чернила иероглифическим знаком по небосводу со взбученными облаками.

Быть может (выкатилось из его головы угловатое умозрение), в том красивом автомобиле производства завода имени Молотова проехал сам божок времени – плетущий козни безликий или многоликий… и оказавшийся банальным временщиком, бездомным, бомжиком эпохи великого передела общественного блага…

Навстречу мчался мерцающий «Виллис», будто являясь порождением чей-то тривиальной иллюзии. Блики на капоте чёрного автомобиля навели его на простодушную мысль: внезапно, без рассуждения подумалось о том, что никакое таинство не постигается логикой, а ведь смерть – это одно из таинств, непостижимое мышлением, как непостижим мыслью аромат сирени…

И таинство это необходимо лелеять – нет, лелеять не смерть как разложение тела, а таинство смерти как воскрешение духа, как торжества разума, – клубилось в голове…

18

Свет немыслимый, свет таинственный померк в облаках. Будто наспех заштопали грубой сермяжной нитью прореху в приземистом небе, где скрывается Иерусалим. Сиреневая темень загустела киселём, стала чернильной. Город затянуло сфумато. Крахмальные комочки звёзд блёкло торчали на едва-едва синеющем войлочном небосклоне, как кормящие сосцы Большой Медведицы. Чьи-то крепкие мужские руки прижимали к груди северный озябший город. Город вздрагивал. Сон оборвался, а шаткий трамвай всё ехал, горемыка, всё ехал, советский трудяга, ехал сквозь расхожие никому ненужные сны-мысли-наваждения. Громыхая, трамвай продолжал незамысловатый путь в явь, влача за собой громадную тень, как чужое смутное воспоминание о грехах человеческих. Почему-то это воспоминание было похоже на сенбернара, который тяжело бежал за трамваем, вывалив набок из слюнявой челюсти красный язык. Женщина у окна испуганно причитала: «Это Тапа, это Тапа!»

Насмешливо гремел расколдованным колокольчиком трамвай, тормоша от зачарованности и пассажиров, и само оцепеневшее беспробудное время сновидения. «Время, мстя, мстит. Мстя, мстит 悪魔…» – навязчиво дребезжало в ушах Евгенислава Цветикова, словно кто-то помешивал чай мельхиоровой ложкой в гранёном стакане в подстаканнике на его голове.

Над собой он услышал пьяненький стариковский фальцет: «Лысеет чья-то личность исподтишка с макушки…»

По трамваю шёл юноша-коробейник в тюбетейке с вышитым по ободку зелёным полумесяцем и зелёной звездой, и предлагал пассажирам: «Зайчики, покупаем билеты! Не скупимся, раскошеливаемся! Все билеты счастливые, счастливые, счастливые!»

Люди доставали три копеечки, но вместо билетов получали из рук кондуктора прошлогодние листья: кленов, рябины, каштанов, можжевельника…

19

…Путаясь в деепричастиях и существительных, в предлогах и падежах, путаясь в грамматическом времени, я, как лунный паломник бело-сиреневой петербургской ночи, шел по трамвайным проводам, прыскающих электричеством. На меня показывал мальчик пальцем, Акума замирала от страха при каждом моем лунатическом шаге.

Я шёл навстречу живёхонькому трамваю – в нём едет Евгенислав Цветиков со своими мыслями о предстоящей встрече с женщиной, которая родила от него сына; родила хитростью, вероломно, обманно при живом муже. Евгенислав хотел