Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

выпить. Однажды его прихожанин, такой же охотник, обратился к нему с вопросом: “Скажите, пожалуйста, батюшка, много ли человек выпить может?” – “То есть это как выпить?” – спросил священник. “Да так, просто выпить”. – “А то есть это чего выпить?” – “Водки”. – “Водки? Сколько угодно”»[95].

Русский писатель, побывавший в Европе, он очень хорошо оценил её комфорт и её гладкие дороги, а в России ухабы и ямы действовали ему на нервы. Отдыхать он ездил исключительно в европейские Дубулты на Рижском взморье. Известный как путешественник, объехавший на фрегате чуть ли не весь свет, он нервничал, путешествуя на тарантасе по России, и всё время оглядывался, проверяя, не срезали ли с тарантаса его чемоданы. Писавший всю жизнь о России, создавший русские лица, русские характеры, русские типы, он, как говорит один знавший его человек, «по своим убеждениям, в некоторых отношениях… был скорее космополит, чем патриот»[96]. «Народ наш приходится больше жалеть, чем любить»[97]. В Европе он ценил не только ровные дороги, но и склад жизни, в котором соблюдаются приличия и дистанция и нет ни разнузданного хамства, ни такого же воровства. «Там порядки лучше, спокойнее и свободнее живётся, – не то что у нас, где всякий норовит запустить свою грязную лапу не только в твою домашнюю обстановку, но и в твою душу, в твой внутренний мир»[98].

Вот ты писал всю жизнь, писал тяжело и трудно, служба мешала и отвлекала, вот ты всю жизнь провёл в упорном, изнуряющем выдумывании лиц и сцен, вот ты отдал все силы своего ума, души и тела на то, чтобы появились в русской литературе три толстых романа, которые кто-то понял, кто-то не понял – и что? Десятилетия занявший труд, поглотивший жизнь, зачем он был нужен? Ничего не было в жизни Гончарова, кроме сидения над бумагой, сотен страниц, исписанных мелким почерком, клочков с записками самому себе, не было ни любви, ни семьи, да и друзей настоящих не было. Он отдал все силы литературе и превратился в кривого старика, носящего синие очки и ходящего с тростью; публика потребила его жизнь и его книги и радостно побежала к новым кумирам и новым книгам. А он остался один сидеть в глубоком кресле в своей сумрачной гостиной, слыша в голове шум, «точно самовар кипит».

Жена его племянника Елизавета Гончарова однажды посетила его и много лет спустя рассказала эту сцену. Но издатель выбросил сцену из публикации, она осталась только в рукописи. «В тёмной парадной, куда он вышел проводить меня, подала мне шубу та же высокая женщина с хмурым лицом, которая подавала нам чай и сторожила его всю последнюю половину его жизни, удаляя от него родных, как мне думается, боясь сближения его с кем-либо из них. Жалкий, жалкий старик, никем не любимый, эгоист, и теперь одинокий, в беспросветной тьме доживающий свой век, не имея ничего отрадного впереди»[99].

В 1880 общественность чествовала Пушкина, открылся памятник ему, и лучшие писатели были приглашены сказать речь в Обществе любителей российской словесности. Достоевский и Тургенев согласились, Толстой и Гончаров отказались, Толстой из-за своих принципов, Гончаров из усталого ощущения, что всё это лишнее. В последние годы жизни его много куда приглашали – на званые обеды, в гости к великому князю Сергею Александровичу, но он не ходил – суетно, скучно. Ходил он обедать в ресторан из одного конца Петербурга в другой, но и этому пришёл конец из-за катара и отдышки. Теперь он сидел в кресле в своей темноватой гостиной и называл себя «кандидат в покойники». Сидел неподвижно, обросший большой бородой, правый глаз не видел и был закрыт, а левый печально и напряжённо смотрел в пространство. На стене в рамке висел карандашный портрет его Мимишки, сделанный Крамским. Но его друг Мимишка давно умерла. Словно издеваясь над ним, со всех сторон просачивались в квартиру звуки фортепьяно – это тренировались петербургские консерваторки. Он ненавидел их вместе с их вездесущим фортепьяно, от которого некуда было деться.

Однажды зимним вечером он встал из кресла, прошаркал усталыми ногами к письменному столу, достал оттуда огромную кипу бумаг – сотни писем, неоконченные рукописи – и отнёс к камину. Экономка Александра Ивановна была при этом. Долго сидели два старых человека у огня, подбрасывая в камин бумаги.

О чём он думал? Зная его медленный, подробный ум, мы можем предположить, что он снова и снова перебирал дни своей жизни, разговоры, события, поступки. «Если б я не пересказал своего “Обрыва” целиком и подробно Тургеневу, то не было бы на свете ни “Дворянского гнезда”, “Накануне”, “Отцов и детей” и “Дыма” – в нашей литературе, и ни “Дачи на Рейне” в немецкой и “Madame Bovary” и “Education sentimentale” – во французской – и, может быть, многих других произведений, которых я не читал и не знаю»[100]. Так он думал.

«Завещаю и прошу и прямых и не прямых моих наследников, и всех корреспондентов и корреспонденток, также издателей журналов и сборников всего старого и прошлого не печатать ничего, что я не напечатал или на что не передал права издания и что не напечатаю при жизни сам, конечно, между прочим, и писем. Пусть письма мои остаются собственностью тех, кому они писаны, и не переходят в другие руки, а потом предадутся уничтожению»[101].

Как бы не так, жадное человечество ухватило его письма и поволокло на обозрение. Словно не было мольбы старого писателя, письма его публикуются в отдельных книгах, в собраниях сочинений. Как будто если ты писатель и написал три романа, ставшие русской классикой, то больше себе не принадлежишь и с тобой можно делать что угодно. Я писем Гончарова не читаю, а если случайно открываю на них восьмой том, то тут же отвожу взгляд и перелистываю страницу: «Я помню, знаю, Иван Александрович, что нельзя, не волнуйтесь!»

Юрист Кони, посетивший больного воспалением лёгких Гончарова за день до его смерти, сказал ему, что он поправится. «Нет, я умру! Сегодня ночью я видел Христа, и Он меня простил»[102].

* * *

Существуют две фотографии Гончарова, одна приведена здесь, другая выше. Это фото Сергея Левицкого 1856 года. Гончаров сидит, крайний слева. Рядом с ним Тургенев (они ещё не поссорились), Дружинин, Островский. Стоят Лев Толстой и Григорович.

Чернышевский

Он был вундеркинд, с малых лет поражавший окружавших его людей своими обширными знаниями. Любимым его занятием было делать выписки из лексиконов, этим он занимался на уроках в гимназии и отрывался только тогда, когда учитель спрашивал, знает ли он что-нибудь о том или ином предмете. Тогда худенький светловолосый мальчик вставал и без задержки докладывал, что писал о предмете немецкий учёный, английский учёный, французский учёный. Казалось, он и сам был лексиконом, наполненным знаниями. Его товарищи пользовались этим: зачем искать что-то в книгах, когда можно спросить Колю Чернышевского?

Тринадцатилетним мальчиком он помогал молодому человеку, старше его годами, готовиться в высшее учебное заведение. Чтение было его основным занятием, смыслом его жизни. «Без книги в руках трудно было видеть его; он имел её в руках за завтраком, во время обеда и даже в течение разговора»[103]. Человек, встретивший Чернышевского на улице в Петербурге в 1861 году, написал, что «Николай Гаврилович шёл, читая книгу, от которой я отвлёк его приветствием». Другой знакомый называл его «замечательно организованная голова».

«Замечательно организованная голова» с ранних лет думала о свободе и крепостном рабстве, о справедливости и несправедливости, о допотопных и новых людях и о революциях, которые в 1848–1849 годах сотрясали Европу. Ему было двадцать лет, когда в кондитерской он прочитал в газете о роспуске национального собрания в Берлине. Потом шёл по улице и плакал. «Встретивший меня знакомый спросил: что это с вами? о чём вы плачете? А я, знаете, иду, да и не чувствую, что у меня по лицу слёзы текут». Его мечтой было принять в участие в революции, при этом он не обманывался в том, как это будет