Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

народным языком от имени неизвестных лиц, многое растолковывала крестьянам и, в частности, рассказывала им о порядках в Англии и Франции. «А то вот ещё в чём у них воля. Пачпортов нет; каждый ступай, куда хочет, живи, где хочет, ни от кого разрешенья на то ему не надо.

А вот ещё в чём у них воля: суд праведный. Чтобы судья деньги с кого брал, у них это и не слыхано. Они и верить не могут, когда слышут, что у нас судьи деньги берут. Да у них такой судья одного дня не просидел бы на месте, в ту же минуту в острог запрятали бы.

А кроме того, ружьями запасайтесь, кто может, да всяким оружием»[109].

По острой грани ходил Чернышевский, то весь оказываясь на свету публичности – я журналист, все мои статьи проходят цензуру, так что никакой вины на мне не может быть – то уходя в тень подполья, и в этой тени не разглядишь, какие дела там делаются. Он ли, одно время редактировавший «Военный вестник», вёл опасные беседы с офицером Сераковским, который вскоре принял участие в польском восстании, был ранен и повешен? Спросите у Сераковского… Его ли почерком написана прокламация? Он это отрицал, но позднее, на каторге, говорил с многозначительной усмешкой, что у него несколько разных почерков.

Сочувствующий студент сообщил Чернышевскому о близком аресте и предлагал устроить отъезд за границу – Чернышевский отказался: в России его слово много значит, вне России он будет всего лишь болтуном, вроде изжившего себя старика аристократа Герцена, в противоположность которому он, крепкий разночинец, считал себя новым человеком, человеком дела. Вслед затем явился и некто посерьёзнее студента – адъютант петербургского генерал-губернатора графа Суворова (внука полководца Суворова) и предложил от имени графа заграничный паспорт и сопровождение до границы, чтобы никто помешать не мог. Граф знал, как делаются тут дела: если арестуют, то осудят, а если писателя осудят, то какой позор для его друга, императора Александра II. Но и тут Чернышевский не согласился.

Арест его многие считали невозможным, потому что значение его как властителя дум и уважение к нему были огромны. Как можно арестовать главного журналиста «Современника», как можно засадить в тюрьму самого умного человека в России? Да он и сам не верил и сказал с улыбкой, «что его никогда не арестуют и не вышлют, потому что он ведёт себя вполне осторожно и вздором не занимается…»[110] А оказалось – наивна и ни на чём не основана такая вера. Арестовывать Чернышевского приехал на дрожках – это как сейчас на такси – полковник Ракеев, специалист по работе с литераторами, за двадцать лет до этого в чине капитана сопровождавший гроб Пушкина в Святогорский монастырь; не хотели возбуждать публику видом кареты с отрядом жандармов, стоящей у дома Чернышевского. Когда Ракеев вывел Чернышевского из дома, карета вдруг явилась и быстро унеслась с узником в Петропавловскую крепость. Спецоперация!

В архивах сохранились написанные на желтоватых листах идеальным почерком – не кто-нибудь кое-как царапал, а писец Третьего отделения торжественно выводил, с красивыми завитками букв, с идеальным наклоном строчек! – рапорты Ракеева, из которых мы знаем, что он занимался розыском путей и способов, какими произведения Герцена попадают в Россию, но не сильно преуспел – просачиваются, понимаешь ли, в карманах и чемоданах ездящих в Европу и обратно и расходятся так, что не найдёшь: «…при всех постоянных наблюдениях, в средствах моих состоящих, обнаружить, у кого именно находятся в Петербурге сочинения изменника Герцена, не представилось возможности».

Многое с этого момента нам знакомо – в мыслях, в чувствах, в историях последующих времён, из рассказов репрессированных при Сталине, из ситуаций арестов диссидентов при Брежневе. Просить свидания с арестованным опасно, но оставить его без свидания подло. Как поступать? Елисеев, главный сотрудник «Современника», и Антонович, критик, хотели просить свидания, а Некрасов убеждал и даже упрашивал их не делать этого, потому что поставят себя под удар. Всё же они просили свидания и получили его. «Он был бледен, но в выражении его лица не видно было ни упадка духа, ни изнурения, ни грусти и печали»[111]. И это – после двух лет заключения, приговора и в ожидании каторги.

Однажды Чернышевский сказал: «Я дуракам не уступаю». Примеры его неуступчивости – в протоколах допросов. С полным самообладанием он отбивает, отрицает и отбрасывает всё, в чём его обвиняют. При обыске найден алфавитный ключ для шифра на четырёх картонках? «Эти лоскутки заключают в себе какую-то азбучную шалость, составленную неизвестно мне кем из моих родственников, живших у меня»[112]. Есть сведения, что вы с Герценом собирались вместе издавать журнал? «Совершенно не знаю, на каком основании г. Герцену вздумалось, что я мог согласиться издавать с ним журнал, ибо никаких сношений с ним не имел, ни прямых, ни через какое-либо посредство»[113]. И далее, упорно и спокойно, на разные вопросы: «О воззвании к русским солдатам я ничего не знаю». «Ничего такого не было. Эти сведения неосновательны». «Предъявленная мне записка не моего почерка; я не признаю её своею, и потому остаюсь при прежнем ответе»[114]. Костомаров, донёсший на него и на очной ставке пытавшийся его уличить, получил в ответ обдуманное, спокойное и холодное: «Я, Чернышевский, остаюсь при своём прежнем показании: когда г. Костомаров был у меня, я не читал ему никакого воззвания к барским крестьянам; печатать такое воззвание не просил я г. Костомарова; бывши в Москве весной 1861 г. у г. Костомарова, я не видел набора, денег на издержки по типографии я не давал ему; летом (в августе), бывши у него, не уговаривал его печатать этого воззвания; в Знаменской гостинице с г. Костомаровым не был и воззвания к раскольникам не диктовал ему. В бытность мою в Москве весной я не оставлял записки г. Костомарову. При свидании летом мы сидели с г. Костомаровым в беседке, а по саду с ним не гулял»[115].

Вот даже и по саду не гулял. Всё врёт доносчик Костомаров. А в архивах и сейчас лежат секретные документы Третьего отделения о суммах, которые ему платились.

А чтобы не думали, что могут взять его измором, годами держа в крепости, Чернышевский сделал заявление следственной комиссии: «Сколько бы меня ни держали, я поседею, умру, но прежнего своего показания не изменю»[116]. Комиссия отдельным документом внесла это в материалы дела.

В заключении он голодовкой добивался свидания с женой Ольгой Сократовной. Свидание обещали, но не давали. Он прекратил есть, только два стакана воды в день пил. Пытались его обмануть, обещая позднее дать свидания, и приносили еду в камеру. Не помогло: «После свидания, а теперь можете убрать». Дали свидание.

Не по своей воле сменив свой кабинет на камеру в Алексеевском равелине, он, которого министры царского правительства в своей переписке называли «дирижёром радикального оркестра», не сменил ни состояния ума, ни образа жизни, ни своей привычки к умственной литературной работе. На воле был неприхотлив, ел овсянку и чёрный хлеб, не замечая, что ест – можно и тут так же. Камера – ну так и в камере можно писать (тогда было можно). Припадая лицом в очках к листу бумаги, бледный человек с длинными волосами и бородкой, обмакивая гусиное перо в казённую оловянную чернильницу, неутомимо писал свой роман. Ни в одной строке этого большого романа нет ни тоски, ни отчаяния, ни грусти; давление крепостных стен не чувствуется; страх каторги не давит; роман написан деловым человеком нового времени, умным, резким, энергичным, иногда едким.

В романе он начинает с того, что хамит и дерзит публике, причём делает это холодно и с расстановкой. Так говорят не в порыве гнева или от избытка чувств, а в ледяном состоянии презрения к тому, чья пошлость и убожество давно и до конца ясны говорящему. Так он и говорит с публикой – как с дурой.

Невыразимой иронией и насмешкой исполнены его слова о «хороших людях», которые «коптят небо».

Сотнями страниц он разговаривает твёрдо и без сантиментов, но с героиней своей, Верочкой, в «первый вечер её любви», когда она засыпает в свой день рождения, вдруг говорит со странной нежностью и так долго растолковывает ей что-то, словно говорит с ребёнком – и тут нам кажется, что этот холодный рационалист, убеждённый в том, что миром правит эгоизм, совсем не так уж холоден внутри себя, в нём