Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

журналов и газеты «Гражданин» князя Мещерского, от которой приличных людей тошнило. Писал и для близкого к власти Каткова, который однажды решил: «Мы ошибаемся: этот человек не наш!» «Он был прав, но я не знал: чей я?»[135]

Люди его не понимали. Люди его не принимали. Он в ответ публику называл «Маланья-голова баранья» и жаловался, что «каждый имеет право повесить вам на шею бешеную собаку». В густой его прозе столько исконного, русского, но каша российская ему поперёк горла вставала. Вздохом, стоном вырывается из его тучной астматической груди: сбежать бы от всего этого… от этих людей… от этой России, которая его затерзала, замучила… допекла… «спрятаться на год в Веве, или ещё лучше в Сорренто»[136].

Хорошо, сбежал. Но и в Париже к нему привязался русский юродивый, спавший на бульварах, вечно хотевший жрать и лечивший зубную боль глазными каплями. Ну это, впрочем, ничего; и не такое бывает. Его любимый герой, Голован, «вынимал солёным огурцом жар из головы».

«…Мысль о возвращении на родину вдруг посетит и всего как варом взварит. Не знаю, как я оттуда уехал, но чувствую, что если бы ещё не уехал, то последний ум мой сбился бы с толку»[137].

«В Россию я не в силах вернуться: это было бы очень, очень мучительно, – на чужбине легче»[138].

Но вернуться должен – туда, где простора немерено, так же как людской глупости и пакости, туда, где давит астмой грудь и от волнения колотится кровь в сердце. «Все люди, да люди – хоть бы черти встречались»[139]. А некуда деться от людей, некуда убежать от редактора Краевского, который в свой бесцензурный журнал сам приглашает двух цензоров, чтобы за журналом следили, от четырёх других цензоров, оседлавших лесковский роман, от редакторов, которые как черти его поджаривают, замучивают. «Ведь это им я обязан своей болезнью; когда однажды мне вернули мой рассказ в изуродованном виде, у меня дух захватило от негодования и обиды на этих цензурных пиявок; от боли в груди я перестал совсем дышать и думал, что умираю. Это был мой первый припадок грудной жабы»[140].

Есть такие люди, которые в своём органическом эгоизме никогда ни в чём не знают своей вины. Не способны признать, что могут быть в чём-то виноваты – виноваты у них всегда другие. Ни в чём Лесков не признавал своей вины. «Непомерное самолюбие… и известная доля эгоизма»[141] – так сдержанно определил его характер один из родственников. А на деле вот как: «…довольно было кому-нибудь уронить чайную ложечку, капнуть вареньем на скатерть, задеть сапогом ножку стола, как разражались гром и молния. Разгневанный глава семьи, взяв свой стакан чая, оскорблённо покидал стол, лампу, всех собравшихся за ними и удалялся в свой давно манивший его уединённый кабинет. За столом всё оживало…»[142]

Всех клеймил, всех бичевал этот грузный орловец с крупной головой и «генеральским» выражением лица. Промолчать из чувства такта, из милосердия, смягчить ситуацию из чувства юмора, наконец? Как бы не так! Дочь Вера – «с нехорошими наклонностями». Женщины, помогавшие дочери Вере – «углекислые феи». О родственниках – «черви в земле». Брат Алексей, солидный, опытный врач – полон любви «к ничтожеству и невежеству». Муж сестры Ольги, акцизный чиновник – «шныряющий и докучающий фискал». Ему же – хвать по морде: «несомненный признак полной бессодержательности и любви к гадости». Сестре, потерявшей мужа, убитой горем, оставшейся с тремя дочерьми на руках, выговаривал, что не тем голосом говорит: тон «твоего письма – приличного институтке, а не матери-вдове».

Да и вообще, хватит «родственную жвачку жевать».

Ведь враги человеку близкие его. Это же в той толстой старой книге написано.

До того всех замучил, что когда его сестра Ольга умерла, он о том не узнал – никто из родных писать ему не хотел. А с сыном он хоть и жил на одной улице, но не встречался. «Сами мы, живя на одной улице, о ту пору не видались и не переписывались»[143].

Измордованный Писаревым с начала своего литературного пути, он и сам в литературе многих мордовал. Число людей, которых он словами избил, письмами обидел, в рассказах оскорбил, измеряется сотнями. Статьи, бывало, не подписывал – от таких отбиться нельзя, возражать некому. Узнав о смерти Каткова, в тот же день пишет ему некролог, в котором называет его «лейб-пистун и гоф-вдохновитель». Опубликовать такое невозможно. Заходит в гостиную, там у жены гости, критик Ледаков с женой, тихо-мирно пьют чай, он на протянутую руку: «Я мерзавцам руки не подаю». И ушёл.

Один его знакомый, потом переведённый в недруги, назвал такие отношения «лесковский пошиб». Лучше бы – лесковский пришиб.

А есть ещё то, что можно назвать «лесковский изгиб» – его манера поворачивать дело так, что то, за что его ругали и презирали, сделано не по злобе и дремучести, а из самых лучших побуждений. Нигилистов, какими они были в жизни, говорил он, в своих книгах он уничтожал за то, что они позорили высокий образ Базарова и Рахметова. На заседании Учёного комитета министерства народного просвещения все были за обязательное обучение крестьянских детей в школах, только он, великий практик, против: зимой «дети перемёрзнут или волки их поедят». Всех переубедил. То же с евреями: «для себя я имею мнение, что лучше жить братски со всеми национальностями, и высказываю это мнение; но сам боюсь евреев и избегаю их. Я за равноправность, но не за евреев…»[144] А на деле так: там и сям плохо писал «про жидов», а потом труда не пожалел, написал в министерство обширный, серьёзный, обстоятельный доклад о необходимости равноправия для евреев.

На Масленицу Лесков, великий знаток церкви и всего церковного, ходил в балаганы и выступал там с чтением сатирической притчи о монахе. Дома при гостях он, член Учёного комитета министерства народного просвещения, куда был взят как полезный власти человек и автор романов против нигилистов, разыгрывал карикатурные сцены с императором Николаем I, рявкающим на испуганных подданных своё коронное: «Дурак!» Но венец этого театра одного актёра – сцены про то, как писатели Писемский и Толстой сталкивались с великими князьями. Разыгрывал в лицах, рычал, бледнел, вертел глазами, перевоплощался и даже круглил ноги, сжимая ими воображаемого коня. Судя по всему, сам и выдумывал эти сцены.

Была в его рассказах одна особенность. «Увлекательнейший собеседник! Каждою характеристикою он точно мраморную статую высечет… А потом на голову статуи положит кусочек грязи, и грязь течёт-течёт, покуда не покроет всю статую, и уж к статуе скверно прикоснуться, и от мрамора её ничего не видно: пред глазами одна зловонная грязь»[145].

Всю жизнь он мучился, потому что не имел «направления». Был даже в недоумении: все требовали от него «направления», а какое оно у него? У него направление – писатель, а другого нет. В конце концов примкнул ко Льву Толстому. (Правда, прежде чем примкнуть, и ему нахамил, назвал его мысли: «учительные бредни».) Но «почуяв его огромную силу, я бросил свою плошку и пошёл за его фонарём»[146]. Отныне называл Толстого своей святыней. На его письменном столе появился бюст Толстого, в спальне картинка «Пашущий Толстой» и ещё один портрет Толстого в изголовье старого дивана.

«Лев Толстой был мне благодетелем. Многое я до него понимал как он, но не был уверен, что сужу правильно. Жалею, что просветление ума, за суетою жизни, пришло ко мне поздно. Толстой находит моё теперешнее духовное состояние хорошим, и я сам не хотел бы быть таким, каким я был ранее. Следовательно, всё идет к лучшему, и жалеть не о чем»[147].

Ах, какие мягкие, прочувствованные слова! Но это только слова, сказанные в спокойную минуту. На самом деле ничего к лучшему не идёт, и спокойствия в нём нет. Мучит его всё – жизнь с её гадостью и подлостью, лицемерие людей, разговоры о литературе. «После того, как мы расстались с Вами, я имел ужаснейший припадок астмы и удивляюсь, как жив остался». А прошлое! «Лесков был очень бледен и тяжело дышал. Воспоминания давили его». Всех вокруг себя разогнал. Жил с девочкой Варей, дочкой его экономки, и пуделем Путькой.