Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

Глядя на себя, каким он был, с горечью видел в себе «ту мучительную нервность, от которой я страдал всю мою жизнь и наделал в ней много неоправдываемых глупостей и грубостей»[148]. Вспоминая тех, кого мучил – называет себя аггелом. У Бога – ангелы, а аггелы у дьявола. А если проще? «Я чудак и, может быть, дурак»[149].

Из такой растерзанности – как писать? Как? Но он писал.

В лесковской прозе видим мы страну широкую, огромную, странную, таинственную, закосневшую в вере и невежестве, страну великой пошлости и редких праведников, страну, где мужики лечат хвори сажей из печной трубы, жестокую страну, где дворовая девушка рожает в канаве, а по улицам ходят голодающие крестьяне, нанимающиеся в бурлаки. Кого наймут, тех кормят кашей, они наедаются и от этого мрут. Видим мы страну, где мелкий чиновник в шинели внушает страх крестьянам, потому что на нём ремень с пряжкой, и они сами помогают ему самих себя сечь, а он мечтает об ордене: «с орденом я бы один целую Россию выпорол». Слышим говор людской, густой, настоянный на древнем языке, на церковно-славянском, на раскольничьем, на сказках и наречиях. Умилителен провинциальный Старгород в его «Соборянах», мудр священник Туберозов, призывающий: «Живите, государи мои, люди русские, в ладу со своею старою сказкою» (однако не забудем, что он же на ссыльных поляков написал донос), но через пятнадцать лет после «Соборян» он в письме презрительно и с досадой говорит о «неодолимой глупости и тупости, которыми сплошь скована жизнь в провинции». Да и вообще: «Кроме Петербурга и Одессы – везде у нас грязно».

Видим матерей, которые хвастаются, кто из них хладнокровнее сечёт собственных детей. Укладывают вечером в кроватку, велят помолиться и секут – не за что-то, а впрок. И на лавках секут, а над лавками – обязательно иконы.

Умилительны бедные провинциальные попы, просящие газетку, чтобы завернуть под рясой пожертвованную им ветчину, и отвратен поп-дебошир Кирилл из Спаса на Наливках, который пьяным в алтаре мочится в полу кафтана служителя. Архиерея Никодима, злого человека, похоронили рядом с ранее умершим епископом. И звучит голос епископа из могилы: «Возьмите вон это падло, душно мне с ним». Звучит над всей землёй, по всем её немеряным просторам: «Возьмите падло».

В средние свои годы, в Ревеле, Лесков однажды в кафе подрался стулом с местными, оскорбившими его национальные чувства русского. Но взгляд-то с годами проясняется всё резче. Скупым словом, с твёрдостью, без иллюзий пишет он о России, называя её «загон», в котором с ума сойти можно, а в разговоре со своим постоянным собеседником Фаресовым говорит о народе, который «рвёт своих докторов и сёстер милосердия, как мы видим, на куски и потом идёт служить молебны… Ведь с этим зверьём разве можно что-нибудь создать в данный момент?»[150] «Какой ужас. Мучительная, проклятая сторона, где ничто не объединяется, кроме элементов зла. Всё желающее зла – сплачивается, всё любящее свет – сторонится от общения в деле»[151] (из письма Л. И. Веселитской).

Писарев был прав, назвав его вулканом, ошибся только в том, что в вулкане признавал одну грязь. Нет, там всю жизнь пылал бешеный огонь и плескала раскалённая магма. Придя к консерваторам, обнаружил, что спёртый воздух их комнат, их лицемерие, их цензура, их православная тьма ужасны. Вознегодовал. Вспомнил тех, прежних задорных мальчиков, над которыми издевался. «И сам я чувствую, что с ними у меня более общего, чем с консерваторами, с которыми я очень много съел соли, пока меня не стошнило от неё…»[152] Победоносцева называет Лампадоносцевым, а его приспешников «кадиловозжигателями». Ненавидел нигилистов – возненавидел прокуроров. «Особенно он ненавидел прокуроров и считал их жестокими, несправедливыми человеконенавистниками. “Они хуже преступников, я бы их самих сослал на каторгу за то, что они хладнокровно губят людей”»[153].

Трудно всё это вынести. Силы на исходе, нервы на пределе. «Скучно, тяжело и вокруг столь подло и столь глупо, что не знаешь, где и дух перевести. Не могу себе простить, что я никогда не усвоил себе французского языка в той мере, чтобы на нём работать, как на родном. Я бы часа не остался в России и навсегда. Боюсь, что её можно совсем возненавидеть со всеми её нигилистами и охранителями. Нет ни умов, ни характеров и ни тени достоинства… С чем же идти в жизнь этому стаду, и вдобавок ещё самомнящему стаду?»[154]

«Всю жизнь свою я был аггелом. Я творил такое, что… никто не знает этого. И теперь – я старик, я больной, и всё-таки – такое во мне кипит, что я и сам сказать не умею, как и что. Сны мне снятся – сны страшные, которых нельзя словами описать. И кто знает, что это? И зачем, почему и откуда? Назвать ли это чувственностью? Но ведь я сам не знаю, зачем она мне! Ничего мне не надо, ничего я разумом своим не хочу, – ищу покоя души своей, а что-то мутит и мучит меня…»[155]

Л. Я. Гуревич, издатель журнала «Северный вестник», знавшая его, сказала, что «становилось ему страшно, от самого себя». Да он и сам согласен: «Как можно, чтобы меня любили другие, когда я и сам-то себя терпеть не могу!»[156]

В пятьдесят лет он поседел, с годами сделался грузным, тучным. Сердце отяжелело, трудно стало дышать, малейшее стеснение в одежде доводило до припадков. Всю жизнь он носил обычный серый пиджак, скромный, неброский, а в старости сшил себе нечто странное под названием «азям» – чёрное, длинное то ли пальто, то ли халат, с многочисленными петельками, вместо пуговиц бусины. На голове чёрный шёлковый картуз. Ещё зонтик и галоши.

Курить он бросил, стал вегетарианцем: «Трупы птиц и животных. Кушанья, которые ставят на стол, ведь это всё из их трупов». Так говорит Клавдинька из «Полуночников» – купеческая дочь, идущая против семьи, против общего порядка жизни, против церкви. И как же она бьёт в разговоре Иоанна Кронштадского, и насколько она его выше, эта святая и чистая евангелистка и нигилистка. Так он теперь видел. Водку пить перестал, пил укропную воду и чай с абрикосами, мармеладом и пастилой. Руки грел грелкой, вокруг себя прыскал из пульверизатора озонород, на сердце клал глину, в ногах его на диване – белая болонка Шерочка. Будет она там и в его последнюю, зимнюю ночь.

«Свет мой слаб». «Без сомнения, во мне есть что-то чрезвычайно противное и кидающееся в глаза своею претенциозностью!»[157] «Во мне же любить нечего, а уважать и того менее: я человек грубый, плотяной и глубоко падший, но неспокойно пребывающий на дне своей ямы»[158]. «Душевное состояние мое также мучительное, точно я кого травил или сделал подлог или иную подлость. Не знаю, как жить и ещё что-то делать».

О смерти он думал очень конкретно, как о неизбежном деле, которое надо сделать хорошо. Но выйдет ли – сделать хорошо? «Блаженны умершие». Так заканчивает он одно своё письмо.

В ящике комода у него всегда лежали его любимые яблоки, а в ящике стола с некоторых пор бумага, приготовленная на случай смерти. Во втором пункте этой бумаги сказано: «Погребсти тело мое самым скромным и дешёвым порядком при посредстве “Бюро погребальных процессий”, по самому низшему, последнему разряду».

А в четвёртом написано: «На похоронах моих прошу никаких речей не говорить. Я знаю, что во мне было очень много дурного и что я никаких похвал и сожалений не заслуживаю. Кто захочет порицать меня, тот должен знать, что я и сам себя порицал»[159].

Когда он умер, тело его, прежде чем вынести, по старинному обряду писательских похорон положили на его письменный стол.

Из утреннего тумана, лежащего на реке, медленно, очень медленно, проступает человеческая фигура. Кажется, человек идёт по воде, как ходил когда-то Тот, в Галилее. Прозрачна и тиха вода среднерусской реки, ни души на её рассветных берегах. Слышен плеск у берегов. Всходит солнце, поднимается по вершку в пустынное небо. Это любимый его герой, Голован, через реку Орлик переправлялся на снятых с петель воротищах.