Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

А литература – что такое?

Не такой ли крик, когда кто-то выбегает из жизни, из её окостеневшего порядка, из её сдавленной глухоты – и кричит?

Русскую литературу Короленко называл «настоящая родина моей души»[165]. Да, не захолустные украинские городки с заплесневевшими прудами, заброшенными башнями и замками, еврейскими лавками и трактирами, а роскошные страницы тургеневской прозы и исполненные боли стихи Некрасова. Там была его родина, и на этой родине он знал всё и всех – честного Добролюбова, истового Белинского, «Глеб Иваныча» (т. е. Успенского), народника Златовратского и даже никому нынче не известного писателя Омулевского. Невский был для него проспект, по которому ходил гоголевский поручик Пирогов, а про нищего забулдыгу-художника он говорил, что «от него несло Достоевским». Литература была для него первым жизненным впечатлением, жизнь вторым – прежде чем начать жить, он перечитал много книг и всех встречавшихся ему людей «подводил под литературную категорию». В Петербурге, куда он приехал учиться из своего украинского захолустья, «мне нравилась даже необеспеченность и перспектива голода»[166] – потому что он читал о таком в романах.

Студентом Технологического института он жил в крошечной комнате с двумя товарищами, обедал куском конской колбасы и кислого чёрного хлеба. Горячими блюдами за год пообедал пять раз. Студентом Петровской академии он с двумя товарищами зимой жил на летней даче, куда однажды по сугробам явился волк и утащил собаку. Теснота тех времён непостижима для нынешних: в Кронштадте он жил в комнате с перегородкой, по одну сторону перегородки он с матерью, по другую две его сестры. И они не считали, что живут в тесноте!

Писать он начал с детства, но только поначалу странное это было письмо – без пера в руке и бумаги. Всё, что видел, людей, чувства, пейзажи, он пытался описать, подолгу подбирая в уме слова, меняя их, пока не находил, что вот теперь всё совпало – слова и люди, слова и чувства, слова и вечер, слова и улочка, слова и пейзаж. А потом он видел во сне свои рассказы, в них была лёгкость и отчётливость необычайные, но проснувшись, он мог ухватить только какие-то концы, обрывки фраз. Так это было в детстве и юности, а потом он уже писал с пером и бумагой – в записные книжки. А один из рассказов написал на арестантской барже, когда его вместе с другими арестантами везли из Тобольска в Томск.

Первым его произведением, написанным не во сне, а наяву, был не рассказ и не повесть, как можно предположить по его дальнейшей жизни, а заявление в администрацию Петровской академии, в котором выражался протест против ареста студентов, что «заставляет нас смотреть на контору академии, как на отделение московского жандармского управления, а на представителей академической администрации, как на его послушных агентов»[167]. Письмо было предложено подписать студентам, но многие отшатнулись от «политики». Короленко и его друг Григорьев подписались сами и готовы были передать письмо в администрацию с двумя подписями, но всё-таки нашлись ещё 96 смелых людей. Для дачи объяснений Короленко был вызван замминистра графом Ливеном – и куда же? На Лубянку. Но не на ту, куда потом уже не вызывали, а привозили, а в гостиницу, где граф остановился.

Зачинщик протеста, он был арестован, сидел в подвальной камере Басманной полицейской части, где окошко с решёткой вровень с землёй и вши на одеяле. Поскольку своей одежды для приёма у замминистра у него не было, студенты собрали ему с мира по нитке – чёрный костюм, рубашку с накрахмаленным воротничком, лакированные туфли и даже галстук. Так он и поехал в свою первую ссылку в Усть-Сысольск – в лакированных туфлях и со стоячим воротничком.

В глухих вологодских дебрях, куда его везли, отшельники строили избушки, жили в них. Но и туда добирались на лыжах посланники власти, рушили избушки, поджигали брёвна, кидали в костёр иконы, лампадки. Отшельники замерзали в лесах – у мёртвых пальцы были сложены двуперстием.

Короленко учился – не доучился – в трёх высших учебных заведениях, а тюрьмы, в которых он сидел – без счёта. В Москве он сидел в Басманной и Рогожской полицейских частях, в Петербурге в Литовском тюремном замке, где носил бушлат с буквами ЛТЗ на спине, сидел в Вышневолоцкой пересыльной тюрьме, в Иркутской тюрьме, был в ссылке в Глазове, был арестован в Березовых Починках Вятской губернии. Кажется, куда уж дальше этих микроскопических Починок у чёрта на рогах? Но и оттуда есть куда дальше – в ссылку в Восточную Сибирь. Кажется – путь преступника, но он никого не убил, не замышлял убить, в заговорах не участвовал, в подпольных организациях не состоял, ничего незаконного не делал, и даже в одной из полицейских сопроводительных бумаг о нём было написано, что юридически он чист. Но – неблагонадёжен.

Что за слово такое – неблагонадёжен? Кто может решать о человеке, благонадёжен он или нет? Он был нормальный, спокойный, честный человек с понятиями о добре и зле, о справедливости и несправедливости, человек, не боявшийся говорить, что считает нужным, и дружить, с кем нравится – и этого было достаточно, чтобы на него без суда, в административном порядке, повесили ярлык преступника, гнали и ссылали.

«Вся нынешняя культура направлена ложно. Она достигает порой величайших степеней развития, но тип её, теперь односторонний и узкий, только с пришествием народа станет неизмеримо полнее и потому выше»[168]. Народ для Короленко, как и для многих людей его поколения, был источник мудрости и одновременно наивный силач, которого следовало просвещать. Своё отношение к народу он называл «неопределённым мистическим ожиданием»[169]. В Петербурге Короленко учился сапожному ремеслу, чтобы отправиться по Руси – в народ – бродячим сапожником; потом, в ссылке, в Глазове, шесть часов в день учился у сапожника Нестора Семёновича и выучился так хорошо, что наклеил на окошко рисунок сапога и принимал заказы, а в новые ссылки и в самую далёкую глушь ехал уже с тяжёлым ящиком инструментов. Это ему помогало, везде нужны сапоги и нужен сапожник. Так шли в народ сотни и тысячи его ровесников. Их ловили по деревням, арестовывали, судили, ссылали.

Да, в самую глушь везли его урядники, сотские и в конце концов девка Агашка – на берег Камы, к синим и чёрным полоскам далёких лесов, над которыми закручивались высокие снежные вихри. В ссыльном Короленко, не расстававшемся со своим ящиком с сапожными инструментами, был упорный азарт человека, который хочет погрузиться на самое дно – «дно народной жизни». Там ему чудилось нечто удивительное в своей простоте, наивности и мудрости, «нетронутый, неискажённый мир»[170] простых и добрых людей.

С молодых лет он был под надзором полиции. Полуграмотный исправник однажды определил его в донесении как человека «закоренелой наклонности к противу правительствующим идеям». В Петербурге, у ворот двора, где он жил, его караулили шпики. В день, когда Кравчинский на улице убил шефа жандармов Мезенцева и полиция по всему городу проводила облавы, Короленко был арестован и ночь провёл в камере. Ночные обыски в его квартире повторялись, он относился к ним хладнокровно и не давал полиции уличить себя ни в чём. В конце концов арестовали всех мужчин в семье – самого Короленко, его старшего брата, и младшего брата, и двоюродного брата, и мужа сестры, а вслед за ними и всех знакомых семьи. Гребли всех за всё – за подозрительный внешний вид и даже за подозрительную фамилию. «Самодержавие переживало припадок бурного помешательства»[171]. Административный произвол, насилие, ложь, тупость, застой. «Гниль и разложение, – констатировал я ещё раз про себя. – Ложь сверху донизу»[172].

Ничего он не боялся. О его спокойствии даёт понятие спокойствие его прозы. Он был крепок и устойчив в жизни в любых обстоятельствах, а обстоятельства были таковы, что в ссылке в Глазове он, например, жил в маленькой комнатке, часть которой занимала печь, а часть курятник. «Дрова мои, – сам покупаю, сам колю, сам печку топлю, сам буду и варить, хотя и не особенно часто. Боюсь, что вы, мамаша, посмотрите на эту обстановку с своей точки зрения, пожалуй, и всплакнёте даже: “Каково-то, мол, ему приходится!” А приходится мне отлично, и если бы вы посмотрели с моей точки зрения, то остались бы вместе со мною очень довольны»