Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

Но не подают им, мало подают. Проходят, отвернувшись, словно не замечая. Сквозь безразличие обывателя движется маленькая Белая армия в разваливающейся, одичавшей России.

Зимой отступление. Длинным воинским эшелоном их перебрасывают в Крым. В теплушке семьдесят человек и ни одной лошади. По пути в консервной жестянке варили невкусный кофе и слушали, как в ночи, скрытые в темноте, гудят мягким рождественским звоном церковки в невидимых деревнях. 31 декабря в Симферополе в буфете на вокзале он выпил с братьями за Новый год: чокнулись грязными стаканами с тёплым пивом. Расстались, и больше он их никогда не видел.

Старшего брата Бориса зарубили под Каховкой. Младший, Николай, погиб в бою. Ещё двух братьев, артиллеристов, расстреляли. Сестры Нина и Надежда умерли – одна в Каире, другая где-то в России. Мама тоже умерла. «Когда мама умерла от голода, я начал нелепо улыбаться и как-то глупо ерошить волосы»[200]. Вот и всё.

В плен Иван Савин попал в Джанкое, откуда ушла отступающая Белая армия, а он идти не мог и больным остался в лазарете. Узнав, что в город входят красные, вместе с приятелем, раненным в ногу, отправился на вокзал. Шли, поддерживая друг друга, два инвалида. Они залезли в теплушку и ждали, что поезд увезёт их, но поезд никуда не пошёл. Теряя сознание, в лихорадке, держась за стены, падая, ползком по грязи, он вернулся в госпиталь. А товарищ его остался – не было сил на одной ноге прыгать назад. Утром его нашли в теплушке – убит ударами прикладов в лицо. Потом на лицо помочились.

Грязные камеры, набитые людьми, здания гимназий с выбитыми окнами, где узники в классах жгут стулья и парты, чтобы согреться, беспрерывные допросы, анкеты, фильтрации. Он проходит один отдел ВЧК за другим. В толпе пленных, половину из которой расстреляют в ближайшие дни, всегда есть шутники, они называют отдел ВЧК «овечка». Что он там видел, в застенках овечки? Приметы этого разбросаны по его рассказам. «Исцарапанная пулями камера». Значит, в камере расстреливали.

Расстрел он описывает с такими подробностями, словно и его тоже водили к яме, босого, с лопатой на плече. А может, и водили? В его пьесе есть очень короткий и очень примечательный диалог. «Грен. Вас ставили когда-нибудь к стенке? Лесницкий. Ставили, два раза. Грен. Да, это не забывается»[201]. Лесницкого, которого дважды водили на расстрел и который в конце пьесы кончает самоубийством, в любительской постановке Савин играл сам. Судя по немногим рецензиям, играл замечательно.

«Дроль нёс две лопаты – свою и Елены, копал могилу на двоих. Елена с перекошенным лицом сдавила ему горло обеими руками, мешая рыть промёрзлую землю. Дроль покачнулся немного и шепнул, баюкая кого-то нелепым тенором – последний раз в пустой бочке прохрипела струна:

– Ну, разве можно бояться, девонька моя?.. Ну, разве надо?.. Я люблю тебя… я же здесь…

Четыре пули с коротким стуком врезались в Дроля. Он устоял над могилой, прикрывая обезумевшую Елену. Пятая свалила его в яму. Шестая раздробила локоть Елены, седьмая – голову…

Нелюдимо закричало эхо. Передний красноармеец поднял винтовку и с размаху ударил по волосам спелой ржи.

– Сдыхай! Орёт ещё тут… – И, повернув голову назад, спросил сердито: – Усе?»[202]

В Мелитополе пленных выпускали два раза в неделю на улицы – собирать пропитание. Голые, босые, куда они убегут из города, где патруль на патруле? «С каждым днём всё труднее наш горький промысел: больно уж нас много здесь, тысяч двадцать. До поздней ночи, босиком в снегу, ходишь, а принесёшь “домой” – две-три корки»[203]. Там рядом с ним полковник, написавший в анкете, что он старший писарь. А себя он записал умышленно корявым почерком: «деньщик командира полка». Полковник, пока его гнали в колонне пленных из Таганрога в Мелитополь, всё время молчал: во рту сохранял золотые часики. Теперь выменял их на молоко. Горькое молоко!

Сколько их, «распятых на русском кресте»? Сколько их, избитых, окровавленных, роющих себе могилы, раздетых догола, расстрелянных в камерах с исцарапанными пулями стенами и на кладбищах, сколько этих мучеников плена, каждый из которых отпечатывается в его больной, лихорадочной памяти, отпечатывается в ужасных подробностях и навсегда? Его миновала эта участь – прошёл в плену между смертью и смертью.

Начинается его медленный путь через Советскую Россию с юга на север, через провинциальные городки в Петроград. Кого только не видит он на этом пути. Старик в теплушке, бывший народоволец, глотает сухие дрожжи и запивает их водой. «Собственный винокуренный завод, изготовление водки домашним способом», у пулемёта «старший унтер, отмахиваясь от летящего в лицо снега, читал наизусть второе послание к иудеям»[204]. Толпа барышень в дважды перелицованных платьях. Девушка с тонкими пальцами, дочь полковника Добрармии, теперь носит кожаную куртку, синюю юбку и маузер на поясе без кобуры. И длинную связку желтоватых чёток, выточенных из кости. Из человеческой кости.

Вдова ротмистра Белой армии с брильянтами в ушах и белым шпицем на поводке (у шпица красный бант на шее) идёт в загс с командиром дивизии Красной армии (у того золотая лира, вышитая на рукаве английской шинели, и шпоры), собственноручно расстрелявшим её мужа. А лицо у неё – красивое, наивное, прекрасное.

Как тайна за семью печатями, лежит в его мозгу план – бежать из Совдепии через границу с Финляндией. А пока он, вражина белогвардейская и недострелянная контра, побывавшая в шести ЧК, должен замолчать, затаиться, служить мелким писарем в канцелярии, ходить на собрания, поднимать со всеми руку и слушать ту беспримерную чушь, которую несут с трибуны руководители партячеек. Вот Марья Егоровна читает в профсоюзе ломовых извозчиков доклад о равноправии женщин Востока. Доклад о текущем моменте делает полуграмотный Сидоркин: «гидр контрреволюции поднял голову над самостоятельностью классовых противоречиев…» Партфункционер, на животе которого брелок, прежде принадлежавший местному помещику, говорит долго – к нему у Савина один вопрос: «Как можно с помойной ямой в душе и непечатным словом вместо совести не только играть роль борца и пророка, но и, вопреки логике, обязательной даже для негодяев, понемножку начать верить, что я, мол, действительно борец и пророк?»[205]

Молча, тая в себе самого себя, смотрит он на осквернённую Россию. «Под нашими ёлочками – окурки, разбитые бутылки, рвота и грязь. Там, где золотыми пчёлами прожужжали наши детские годы, теперь городской сад. А в доме вашем – “камсамольский клуб”»[206].

Как он их ненавидит и как презирает. «…Следы грязных пальцев на краях билета – примета истинного коммуниста»[207].

Его изображения советской жизни похожи на карикатуру. Но тот, кто жил в СССР, пусть и в другие времена, знает, каково это – жить в карикатуре.

Сразу бежать нельзя. Надо затаиться, «провисеть в пространстве». Но вот за спиной остались провинциальные городки и «некогда прекрасный город некогда прекрасной страны» – истончившийся от голода Петроград. Меняется запись в его деле. Было: «бывший врангелевец», стало: «дезертир».

Там, в СССР, дезертир, тут, в Финляндии, эмигрант. Жизнь изгнанных русских перед его глазами: «дома, в убогой, нетопленой комнатке три голодных рта, жена, к тридцати годам от горя и нужды превратившаяся в старуху, а сегодня утром неумолимый старик в форменной фуражке в пятый раз принес колющую глаза бумажку с четырёхзначной цифрой неуплаченного налога»[208]. А другой «просто растерявшийся русский интеллигент, днём чинит трамвайные пути, вечером набивает папиросы, а ночью до утра думает о семье, застрявшей не то в Ростове, не то в Керчи»[209]. И он тоже среди них, ничем не отличим от них, Иван Савин. «Теперь вот – копоть завода и тоже нищета»[210].

У старших было прошлое, была жизнь. А у молодых? У тех, кто до войны ничего не успел прожить, тех, кто прямо с гимназической скамьи прыгнул не в жизнь, с её восходами, закатами и соловьями, а в нечто кошмарное, жуткое, в болото, сочащееся кровью, в стоны и трупный запах? «А у нас ничего не было, нет и не будет. Только до крика натянуты нервы. Мы все теперь сумасшедшие. Те, кого называют новым поколением»