Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

Сам знает, что тщетны его слова.

В декабре 1926 года в газете «Новый нарвский листок», где публиковались очерки, рассказы и стихи Савина, появилось сообщение о том, что он, «имя которого голубой ласковой звездой сияло в нашей эмигрантской печати», болен острой неврастенией. «Ивану Савину всего только двадцать пять лет, но сколько пережил, сказать страшно! Прошёл через огни и ужасы освободительной войны, лишился близких, расстрелянных большевиками, подорвал своё здоровье… Но, Бог даст, всё кончится благополучно…»[222]

Благополучно? Слабая, бессильная надежда в море горя.

Была большая семья в провинциальном городе, дружная семья, шесть братьев, две сестры, мать, которую они любили. Ничего не осталось от дома, от юности, от семьи. «Черноглазой сестрёнки моей Нади – нет. Никого нет». (Из письма.) «Все могилы родимые стёрты. Никого, никого не найти».

Мы не знаем, что тут было, ошибка хирурга или небрежность операционной сестры, знаем только, что после обычной, рутинной операции удаления аппендицита началось заражение крови. И тут же диагноз – помочь ничем нельзя. О чём он думал в свои последние дни, когда сознание то уплывало, то возвращалось? Что вспоминал? Дороги, по которым когда-то шёл по России? Ужасные картины плена, дрожащего всем телом голого калмыка, на которого он упал, когда его самого – больного, изнемогающего – ударили в лицо? Пленных, которых на его глазах член Реввоенсовета XIII армии нагайкой сшибал с моста в реку, а другие стреляли в них сверху? Или маленький скит на финском в те годы Валааме, куда плавал на пароходе из Сердоболя? «В нескольких шагах от храма – могила, вырытая отцом Ефремом для себя самого. В бедной келье его вместо кровати – чёрный гроб с выжженным на крышке скелетом. – “А вам не жутко спать здесь?” – вырвалось у меня. Улыбнулся отец Ефрем: – “Почему же жутко? Смерть – радость! Умерев, я увижу Христа”»[223].

Смерть – радость. Как поверить в это? Но надо поверить.

Там, на Валааме, в вышине скал над синим зеркалом озера, в солнечном свете, струящемся через верхушки сосен, он стоял высоко в небе. А рядом монах, схимник, из тех, что не признали нового летоисчисления, введённого в Финляндии. За это их наказывали, отнимали клобуки, снимали с них одежды схимников – раздевали. «Мой проводник, тоже “раздетый”, долго крестится, думая о чём-то, говорит: “А какой слух из России идёт?.. Когда там опять по-Божьему станет?..”

Что я скажу ему?..»[224]

Замятин

Смутны и всё же светом наполнены первые детские воспоминания. А в них звуки Шопена. Это мать играет на рояле, в то время как под окном в пыли возится поросёнок и кудахчут куры. Шопен и поросёнок, куры и книжка в руках – жизнь двоится и троится. А где в это время он сам? Сидит под роялем. И всё это – в городке Лебедянь на Дону, где летом яблони в крупных, сочных яблоках.

Всё как у многих тогда, как обычно – гимназия, университет и революция. «Всё это сейчас – как вихрь: демонстрации на Невском, казаки, студенческие и рабочие кружки, любовь, огромные митинги в Университете и Институтах. Тогда был большевиком (теперь – не большевик), работал в Выборгском районе; одно время в моей комнате была типография»[225]. Ну что там типография, это пустяки по тем молодым, горячим, возбуждённым временам, когда рядом с революцией любовь – в своей комнате он хранил и оружие тоже. А однажды знакомый, опасаясь ареста, отдал ему на сохранение свёрнутый из газеты кулёк – не семечек, а пироксилина, он поставил кулёк на окно, к цветку и в тот же день сам был арестован.

«Если я что-нибудь значу в русской литературе, то этим я целиком обязан Петербургскому Охранному Отделению: в 1911 году оно выслало меня из Петербурга, и я года два очень безлюдно жил в Лахте. Там от белой зимней тишины и зелёной летней – я написал “Уездное”»[226].

Уездная русская проза! Какие домики с сонной жизнью за окнами, какие виды на реки и леса, какие типы на улицах, какие страсти и преступления, какая тоска, какое захолустье. По этим улицам ходит, уткнув глаза в открытую на ходу книгу, мальчик Короленко, и несётся сходящийся с ума у нас на глазах Мелкий бес Фёдора Сологуба, и вот теперь – отныне и навсегда – присоединяется к ним здоровенный и тупой, как его тяжёлые челюсти, подлец Барыба из книги Замятина.

Явная закономерность видна: начал писать – тут же начались проблемы со здоровьем. Не мог есть, испытывал боли в желудке, был нервно чувствителен к свету и шуму – и так с молодости на всю жизнь. При малейшем шуме не мог спать. Пластиковых окон с тремя стёклами тогда не было, поэтому окна для него – враги, через них входит мучительный, невыносимый, дребезжащий шум города. И ещё депрессии – спутник литературы. «Это – правда, может быть, и очень печальная, и зависящая от того, что я вообще – мёртв, пуст, что я намеренно поверхностно отношусь к жизни, что я часто себя ненавижу».

Корабельный инженер, он всё время в разъездах по портам и верфям. Он дурел от поездов, от жара и пота натопленных зимой вагонов, от гвалта и семечек на полу, от мата и хохота, ругани, толкотни, человеческих тел, тюков и чемоданов, одеял, лаптей, сапогов, сальных треухов, ушанок, бород, мешков. Толстой запрещал брать для себя билеты в первый класс, ездил во втором и в третьем, а Замятин просил взять себе билет в первый класс, чтобы дать наконец отдых нервам и отдохнуть наконец от грязи и гвалта. Перед поездкой принимал аспирин. В поезд брал с собой книгу – Чехова или Джека Лондона – и газету «Речь». Но ни газета, ни аспирин не могли успокоить нервы, он не мог спать в поездах, часами лежал без сна на качающейся полке и к утру ему казалось, что перенапряжённый за ночные часы мозг вот-вот лопнет.

Мухи и клопы терзали его тело на долгих путях от Архангельска до Астрахани. Ярославль, Сарапул, Николаев, Херсон, Баку, Владикавказ, Нижний Новгород, Вологда – инженер кружил по России как заведённый. И понял, что стран-то две. Есть Россия, а есть Русь. Россия это Петербург с прямыми проспектами, а Русь это Москва с горкой Таганской, с домиками Ордынки, и дальше, за ней – леса, в которых прятались от татар, и сонные городки, где небо отражается в медных самоварах. Россия это иерархия, погоны, мундиры и чиновники, скрипящие перьями, а Русь это пироги и лошади, которым шампанское подливают в пойло, чтоб веселее несли. А где-то неподалёку – а может, и далеко – бабы трижды в день моют ребятам животы кипятком, чтобы меньше просили есть. Русь это келейник Варнава, который «еженощно мочил волосы крепчайшим чаем для кудреватости»[227], и купцы, которые в мороженых осетрах возят по два фунта ассигнаций, а в домах их, прежде чем пол мести, посыпают его спитым чаем.

Есть ещё у Замятина купец Кортома, он говорит назидательно, что «пора жить согласно западноевропейским народам»[228], и действует соответственно: батистовый носовой платок носит в кармане, завернутый в клок газеты, потому что в кармане грязно.

Русь это язык, тот самый Замятинский язык, перед котором стоишь то в восторге, то в недоумении, язык-колотушка и язык-загадка, язык густой, как каша, и допотопный, как изба. Чуть ли не каждое слово он вывернет по-своему. Мы скажем: «заливались птицы», «стучали капли», а у него «по ночам заливалось птичьё», «о подоконник мокали капли». Мы скажем: «улыбался широко», он скажет «улыбался настежь». Мы скажем – хоровод, он – карагод. Но это всё понятные слова, а у него ещё много таких, которых нам не понять. «В жарко натопленных старновкою комнатах»[229] – что за старновка? Это немятая солома. Что за присухи? Это колдовство. А бузовать? Это не то, что бузить, его бузовать значит – его колотить. А стёкла из верешков? Значит, из осколков. А семитка? Не имеет никакого отношения ни к семитам, ни к антисемитам, это монетка 2 коп. А кто такие живейные? Извозчики на быстрых лошадях. А манатейные старцы – кто такие? И дальше, дальше в этот лес из слов, древний,