Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

«Ветки ещё голые, вода румяная, и мимо плывёт последняя синяя льдина, похожая на гроб. И только смешно от гроба, потому что ведь мы – никогда не умрём»[252].

* * *

«Вот Вам телефон и адрес: Москва, Малая Серпуховка, 6. Тел. 63–21. Николай Сергеевич Ашукин», – пишет Пильняк Замятину 2 мая 1921 года, помогая ему найти пристанище в столице, куда Замятин собирается по литературным делам. «Напишите, в какой день, с каким поездом Вы приедете (и ему и мне напишите!), он Вас будет ждать».

Малая Серпуховка – это уже давно Люсиновская улица. А на месте дома 6 стоит многоэтажка. Ничего не напоминает здесь о писателе Замятине, который, может быть, приехал сюда на извозчике с Павелецкого вокзала с портфелем, в котором лежали рукописи и простыня. Или, помахивая портфелем, пришёл пешком по весенней, пробудившейся после угрюмой зимней спячки Москве, в звоне трамваев, в криках уличных торговцев? От вокзала идти недалеко.

В этом месте, где сейчас стоит многоэтажка, стоял когда-то дом купца второй гильдии Ютанова. За ним – три лабаза и сад. Дом получил по наследству купеческий сын Владимир Павлович Ютанов. После революции дом национализировали и отдали в аренду бывшему хозяину. Ютанов, писавший повести и рассказы, у которых давно нет читателей, стал пускать в дом жильцов, но квартирной платы с них не брал. В 1925 году он и вовсе отказался от аренды дома, одна обуза. Жил в своём бывшем доме на правах обычного советского квартиросъёмщика.

Купеческий дом с мезонином был разгорожен на комнаты и комнатки. В одной из них, под низкими сводами, поселился на много лет писатель Николай Сергеевич Ашукин. Времена были простые, люди останавливались у друзей или друзей друзей без зазрения совести. Ашукин, узнав, что к нему едет Замятин, отвечал Пильняку: «Напиши, что видеть его у себя я буду рад. Рассказы его я полюбил давно. Разумею “Уездное”. А после нашего разговора с тобой, я перечитал в Скифах его “Островитян”. Прелестно! Какая тонкая наблюдательность и юмор, и какое культурное скифство чувствуется в авторе!..».

Пильняк и Замятин были близки, Лебедянь с Коломной постоянно переписывались. Письма Замятина к Пильняку не сохранились, вероятно, были изъяты у Пильняка при обыске в 1937 году и, может быть, по сей день хранятся в архивах Лубянки. Письма Пильняка полны нежностью – называет друга Замутий и восклицает: «Милый! Евгений Иванович! Напишите мне, ей-Богу скучно!» Два друга (Замятин на десять лет старше) обсуждали литературные дела, считали гонорары. «Авансами, в России, я забирал: от З[иновия] Ис[аевича] 1.200 т[ысяч] р[ублей] от Товия Наумовича 11 (одиннадцать) миллионов, и ты, Евгений, должен был получить в Питере 1 миллион, – итого тринадцать миллионов двести тысяч. В Москве выходит, у Товия Наумовича, мой том “Никола-на-Посадьях” (так названо вместо “Ив[ана]-да-Марьи”) – и (как раз после Пасхи!!!!) я должен получить двести миллионов: – с Товием Наумовичем мы условились, что 11 миллионов и 1.200 тыс[яч] он будет вычитать с меня…»

Миллион туда, миллион сюда… Ну чисто миллионеры!

Как Ашукин разместил Замятина – можем только предполагать. Тесноты тогда люди не боялись. Скорее всего, уложил на раскладушке в своей комнате. Тема для разговоров у них была – книги. Оба были заядлые книжники (Пильняк в одном из писем воскликнул о Замятине: «Евгеньюшка, – ты книжнык»), а Ашукин и вовсе считал себя принадлежащим к той категории людей, которых Замятин называл «сектой книгопоклонников». Секта эта возникла тут, на Серпуховке, в голодные годы, когда люди были озабочены хлебом и дровами; а несколько чудаков в это время разыскивали по Москве редкие и хорошие книги и прятали их в тайниках. Потому что преступность была велика, грабили. Они даже открыли на Малой Серпуховке книжную лавочку. Один из членов «секты» вспоминал: «Жизнь была тяжёлая, голодная. Питался я собственно тем, что мне мог предложить Ютанов. Он жил на Малой Серпуховке, недалеко от нашей лавки. И вот его старая нянька каждый день приносила мне в лавку немного холодной каши»[253].

Жили, значит, с драгоценными волюмами в руках и с холодной кашей на тарелке.

«Книжнык» Замятин очень хорошо знал эту страсть и жажду обладания: «Из окна улыбалась, раскинувшись соблазнительно, сладострастно – екатерининских времён книга…»[254] А один из его друзей покупал книги «на последнее, на деньги от проданных татарину штанов».

Теперь, в век цифровой фотографии, не все уже помнят, что раньше плёнки проявляли. Сейчас клик – и изображение готово. А прежде запирались в ванной, ставили специальные плоские ванночки и в демоническом свете красной лампы начинали проявку плёнки. Медленно, словно из другого мира, всплывало из-под воды изображение…Так и сейчас, когда я иду по Люсиновке, мимо магазинов и кафе, мимо многоэтажки со стеклянными подъездами, медленно всплывает в моих глазах прошлое этих мест, когда тут стоял уютный московский дом с садом и сараями, и несколько бескорыстно преданных литературе людей собирались под сводом комнатки Ашукина и говорили о книгах.

«Володя Ютанов сидит в потертой буржуйской пижаме и перечисляет сорта шампанского, которые он пил ещё тогда, когда имел отцовские деньги и собственный дом, который он ныне арендует»[255].

Есть невероятное очарование в русской прозе, в её людях, которые жизнь посвятили слову. Есть достоинство в этих скромных тружениках пера, всю жизнь склонявшихся над бумагой и не терявших способности восхищаться чужими текстами и приходить в восторг от чужих повестей и романов. Раскиданные по чуланам, в которых едва умещался письменный стол, по коммуналкам с длинными коридорами, терпеливо, как все, стоявшие в очередях за мылом и хлебом, они на всю жизнь сохраняли преданность слову и чувство принадлежности к русской литературе.

Имена их теперь забыты. Ашукин писал всю жизнь, и Ютанов тоже писал всю жизнь. Многое публиковалось – в газетах, которых уже давно нет, и в журналах, названия которых знают только историки. В архиве, в фондах Ашукина и Ютанова, хранятся их рукописи, письма, дневники – невостребованная сумма жизни. Их неопубликованные рукописи вряд ли будут когда-нибудь опубликованы. Замятин среди этих бескорыстных служителей литературы единственный, кто стяжал большую известность и кого до сих пор читают и издают. Но летним московским вечером сто лет назад они сидят в старом купеческом доме на Малой Серпуховке, в тесной комнате с приставленной к стене раскладушкой, за домом сад, в небе месяц – и, оживлённые, в тёплой взаимной приязни говорят о книгах – равные среди равных.

Серж

В каморках, где он провёл детство, на стене всегда висели портреты четырёх народовольцев, взорвавших царя. Семья переезжала из одного европейского города в другой, но портреты оставались – его отец, народоволец и политэмигрант по фамилии Кибальчич, всегда брал их с собой. Отец был родственником того Кибальчича, который приготовил взрывчатку для бомб и в камере перед казнью создал проект космического корабля[256].

Постоянным ощущением детства был голод. Отец менял работы, стараясь прокормить семью. В первые десять дней месяца еды хватало, в последние нет. Лица четырёх повешенных и голод сращивались, соединялись, делались одним слитным чувством неприятия этого мира, протеста, презрения, гнева. Трудно быть изгнанником, нищим, перекати-поле в сытой и довольной собой Европе. «Радость жизни, написанная на всех лицах, витринах, банках, задницах! От этого можно было сойти с ума»[257].

С таким началом жизни он не мог быть никем, кроме как левым. Быть левым значило не принимать жизнь во всей её огромной несправедливости. Или смирись и пополни бесконечную очередь людей в ничто, или попробуй изменить прогнивший и испохабленный мир – весь, до основанья, а затем…

В кафе «Эспаньол», «где затхлые переулки были полны полуголых девиц, таящихся в подворотнях, за которыми разверзался ад, я встретил замечательных активистов, готовых во всеоружии сражаться в грядущей битве»[258]. Отлично, они передавали друг другу браунинги.

Банда анархиста Бонно в начале двадцатого века была известна