Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

Сейчас этой библиотеки не существует.

Так я узнал о Викторе Серже, а вернее, узнал Виктора Сержа. Потому что его имя и общий рисунок его биографии я знал и прежде, но он был для меня всего лишь именем, упоминаемым в книгах. Теперь я читал его и как будто встал с ним – лицом к лицу.

Он писал по-французски, но был русским писателем, потому что его мысль упорно и даже маниакально была привязана к России и тому, что он в ней пережил, видел, знал. Бориса Пильняка он считал великим писателем, а однажды он был среди тех немногих, кому Осип Мандельштам на квартире друзей читал свою новую прозу об Армении.

Все его книги были написаны на пределе искренности, с безжалостной честностью, с желанием понять правду, сказать правду. И с «энтузиазмом, который сильнее отчаяния».

Участник революции, агент Коминтерна и оппозиционер, он начал писать, потому что считал, что должен сохранить память о том, чем была революция на самом деле и чем стала и как это произошло. В годы, когда он писал свои тайные книги в оренбургской ссылке, революция уже была погребена под завалами лжи и превратилась в труп с нарумяненным лицом. Вывезти свои книги из СССР он не смог, он должен был уезжать как можно быстрее, счёт шёл на дни, и ему грозил арест. Книги остались здесь и не обнаружены до сих пор.

Во Франции он восстановил стихи по памяти, прозу восстановить было невозможно. Он писал новую. Смысл того, что он делал, он выразил в двух словах, оба писал с большой буквы: «Свидетельство и Послание».

«В наши дни нужны сверкающие книги, полные неопровержимой исторической алгебры, безжалостных обвинительных актов; в каждой строке, напечатанной огненными буквами, должен отражаться беспощадный ум. Такие книги появятся в своё время»[295]. Так в его книге думает старый революционер Рыжик в камере Бутырской тюрьмы, начиная свою последнюю смертную голодовку. Заместителю наркома внутренних дел и женщине-следователю, которые допрашивают его, он говорит, что они «гнусные паразиты», и сплёвывает на пол. И ни на какие вопросы не отвечает.

Время пришло. Он, Виктор Серж, пишет эти книги. В последней из них, в романе «Когда нет прощения», герой, агент НКВД в Париже, выходит из игры и скрывается в Мексике. Туда через полмира едет другой агент, чтобы отравить его специально разработанным в Москве ядом.

Какой длинный путь он прошёл. От одержимости революцией, от воспламенения идеей, от желания насилием переделать весь мир или хотя бы Европу – до понимания, что можно жить без безумия и химер, до ощущения ценности и важности каждой жизни каждого посетителя мирного парижского кафе. «Это был крошечный, спокойный мир, и люди там жили, не обсуждая контрольных цифр плана, не боясь чисток, не отдавая себя целиком мечте о будущем, не размышляя о проблемах социализма»[296].

В своих книгах, написанных во Франции и в Мексике, он – дальний родственник человека, приготовившего бомбу для царя, сын народовольца, многократный эмигрант и вечный революционер – пытался прорваться в обнесённую колючкой Россию, в те «унылые места, которые зимой покрываются снегом, более берущим за душу, чем море и солнце Сорренто». В другой раз он сказал о России – «великая страна немых страданий». Но чем великая? Страданиями?

«Он испытывал жалость к смиренным, как бедные старухи, соломенным крышам, скучившимся в низинах возле вспаханной чернеющей земли или на берегах печальных рек»[297].

Он верил в поступательный ход истории и в то, что социализм и гуманизм победят.

Он умер в 1947 году в такси, едущем по вечернему Мехико. Память о нём и его рукописи как будто провалились в щель между временами. Через двадцать пять лет рукописи всплыли во Франции и были изданы. В 1972 году в Париже одна из его книг была издана в русском переводе – а потом опять провал в двадцать лет. После 1991 года в России маленьким издательством снова было издано несколько его книг.

Виктор Серж ошибся в своём прогнозе, победы социализма и гуманизма не произошло и светлое будущее, в котором умные внимательные читатели склонятся над страницами его книг, постигая революцию и сохраняя в памяти имена и образы тех, кто пошёл до конца и кончил в расстрельных рвах – это будущее не наступило.

«Мощь людей подобна океану. Остаётся лишь излечить людей…»

Добычин

Вдруг из Брянска некто начинает присылать рассказы. Фамилия его Добычин. Под письмом он зачем-то пишет: «Губпрофсовет». Кто такой? Редактор Корней Чуковский из Ленинграда пишет ему: хочет познакомиться с автором, узнать о нём побольше. Кем работает в Брянске? Давно ли занимается литературой? Вполне понятные и даже естественные вопросы для человека из мира журналов, рецензий на новинки прозы, издательств и прочая и прочая. Ответ несколько ошарашивает.

«Что делаю в Брянске? Убиваю уже шесть с половиной лет и не надеюсь, что когда-нибудь это изменится»[298].

«Давно ли “занимаюсь литературой”? Это похоже на насмешку. Я не занимаюсь литературой. Будни я теряю в канцелярии, дома у меня нет своего стола, нас живёт пять человек в одной комнате. Те две-три штучки, которые я написал, я писал летом на улице или когда у меня болело горло и я сидел дома. Книг я никаких не читаю (ибо их здесь нет), кроме официальных»[299].

Гм. Странный тип. Рассказы свои он называет «изделиями». А сколько за рассказы платят и платят ли вообще, не знает, но хочет узнать, «заплатят ли мне в “Современнике” за мои изделия и какая на них цена». Гонорар представляется ему вещью столь величественной, что он пишет слово с большой буквы: Гонорар. «Сегодня я получил от “Современника” деньги за рассказ. Итак, это стоит двадцать один рубль». В последней фразе недоумение и уважение к сумме.

Себя он чувствует канцелярской крысой. И потихоньку раскрывает в письмах свои тайны: «Если позволите мне эту интимность, то я – пишу за швейной машинкой»[300].

Что там в Брянске? Всё как всегда. Пошёл в контору на работу и «увяз в улице III Интернационала, бывшей Московской, и разорвал левую калошу, за что меня дома будут ругать»[301]. Это осенью. Зато летом «сады с оркестрами открылись (состоялось открытие), одного гуляющего зарезали впотьмах, а в Бежице (девять вёрст от нас) двоих повесили: интеллигентские течения среди молодёжи»[302]. Однако надо как-то жить и развлекаться даже и в Брянске, и поэтому, в очередной раз безработный, он «пошёл в “Брянский рабочий” и сшантажировал его на посылку меня в три колхоза. Там я очень позабавился и написал забавную вещицу, но она, конечно, не пошла, и я остался и не солоно хлебавши и в долгу на 30 целковых за аванс. Литературная карьера кончилась, и завтра я иду на биржу – искать шансов в других сферах»[303].

«Оседала поднятая за день пыль».

«Тянуло дохлятиной».

«Плелись старухи с вениками, подпоясанные полотенцами».

Всё это Брянск, а также ещё три сотни провинциальных городов, лежащих то в пыли, то в снегу. Картина жизни.

А что хорошо в Брянске летом – можно купаться. Добычина в городе знают как заядлого купальщика, плавающего пять раз в день. А ещё «ежедневно я съедаю больше 50 груш».

Из Брянска он рассылал свои рассказы – всем, чьё имя в литературе знал. Сейчас бы сказали – веерная рассылка. Вдруг кто отзовётся. Послал, например, Михаилу Кузмину – почему Кузмину? Изысканный поэт Серебряного века, почти вытолкнутый из литературы, самому себе неспособный помочь – и к тому же совершенно не близкий по складу письма и души Добычину. А вот послал и письмо написал по старорежимному, с буквой «ять». Думал, что так Кузмину будет приятнее? Но Кузмин не ответил.

Кузмин не ответил, зато Николай Чуковский, сын Корнея, вступил с ним в переписку, помогал ему, устраивая его рассказы в журналы. «Человек замкнутый и угрюмый, Л. Добычин, как заметил В. Каверин, дружил с одним Н. Чуковским»[304]. Через много лет, в совсем другую эпоху, когда