Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

Есть писатели, которые видят в людях прекрасное. Есть другие, которые видят в людях ужасное, но и оно в их изображении почему-то прекрасно. Для всех них человек – это не фитюлька какая-то, а ого-го что такое! ЧЕЛОВЕК! А для Добычина он даже не фитюлька, а что-то механическое и деревянное, кукла, умеющая говорить и примитивно думать, а впрочем, это не обязательно. Чёрт его знает, о чём он, кривой и толстый или прямой и тонкий, там в себе думает. Добычин видит в людях не прекрасное и не ужасное, а мелкое и уродливое. Не то чтобы он прямо так уж налегает на уродство, чтобы его можно было заподозрить в тенденции; нет, вовсе нет, никакого умысла, никакой тенденции. Просто люди такие и есть. Итак.

Дашенька – сорокалетняя, чёрная, грудастая и чванная.

Роза Кляцкина – желтоволосая, с пористым носом и щеками.

Ксендз Балюль – с прыщеватым лицом.

Катерина Александровна – выпяченный живот, костлявые руки, да ещё в шляпе с креповым хвостом.

Чернякова – в красном галстуке, в кудряшках над морщинами. «Доев, утёрла губы галстуком».

Барб Собакина – костлявая, с седыми усами и бородой.

Разве что старушка Паскудняк? Она «несмело улыбаясь, приходила на закате и сидела во дворе». И почему-то её жалко.

Это всё настолько странно, настолько вне страдающей за человека и вместе с человеком русской литературы, что Корней Чуковский из Ленинграда с удивлением спрашивает Добычина в Брянске, где он такого набрался. Читает книги наисовременнейших западных писателей? Добычину странен такой вопрос. Никого он не читал, в Брянске о Джойсе и Дос Пассосе никто и не слышал. Нет, этот распад восприятия, это сдержанное отвращение от жизни, этот взгляд на неё с поджатыми губами, с немой тоской – всё здешнее, местное, брянское, здесь возникшее, на улице III Интернационала, где в грязи порвалась галоша, в конторе губстатистики, где канцелярские крысы целыми днями складывают и умножают, а одна из них, мутант, тайно пишет диковатые рассказы на швейной машинке.

Да полноте! Мир разбился, и мозг разбился. Был когда-то цельный мир с магазинами, адвокатами, врачами и дамами, которые в плохую погоду прикрепляли подолы платьев к пряжкам, в свою очередь закреплённым на резинках, которые свисали с пояса – но всё разлетелось вдребезги и осколками выпало в грязь. Между той, прошлой литературой возвышенных старцев, размышлявших о предназначении человека и женской красоте, и этой, нынешней, пишущейся в Брянске статистиком в пенсне и галошах – изрытое воронками и могилами ухабистое поле мировой войны, и революции, и Гражданской войны, и террора. В это время уместились всероссийские вши, и чекист Атарбеков, резавший кинжалом заложников, и поезда, обвешанные гроздьями людей, и дети-скелеты, и взрослые с прозрачными лицами, и трупы на обочинах, и многое другое, что отбивает желание говорить старым плавным языком длинных фраз и округлых описаний и вгоняет маленького человека в землю, как какую-то никчёмную кочерыжку.

«Вы подобрали меня с земли», – с благодарностью написал Добычин Чуковскому.

Цену себе знает: невелика она. Но кто знает, какая мысль о себе и какая вера в себя таится внутри этой скромности? О себе пишет с иронией. Называет себя «писатель на полпроцента» – с ударением на втором «о». Просит «поливайте от времени до времени капусту Моего Таланта своими письмами». Подписывается «Л. Добычин (уездный сочинитель)». Сочинения свои, рассылаемые по столичным редакциям, где жизнь кипит и хваткие люди делают литературу, называет «провинциальный сувенир». И, конечно, в конце с насмешкой «Пламприв», что означает «пламенный привет».

Добычин умеет фразу выкрутить так, что душа радуется: «Позвольте преподнести вам препровождаемое при сём». Да, но это же пустяки по сравнению с парикмахером, который однажды спросил его: «Сами броетесь наиболее?»

Полёта и пафоса в его прозе нет, статистик не летает, а бродит в тоске отчуждения от всего, но прежде всего от людей. То, что за изделия платят, он уже знает: «Рассказ… очень коротенький (рублей на семь)». Теперь называет свои рассказы не изделиями, а халтурой – в том смысле, в каком, например, машинистка берёт халтуру на дом. Мало платят статистику в Брянске. Ходит-бродит, рыщет глазами, думает, где бы ещё взять несколько рублей. «Мне необходимо сорвать Шерсти Клок откуда бы то ни было»[305]. «Если можно, я поделюсь с Вами маленькой радостью: сегодня я получил талон на починку сапог»[306]. Но есть и ещё хорошее: «Я научился ловить шапку, брошенную вверх. Если мы ещё встретимся, то покажу вам»[307].

Короткая фраза всемирно известного Хемингуэя, который в это же время пишет свои short stories, вмещает в себя весь мир, соединяет его в целое, хранит в себе чувства. Короткая фраза мало кому известного Добычина расщепляет мир на несвязанные куски, деградирует мир до отдельных кубиков. Нагнетание механически коротких и отдельных фраз приводит к тому, что кажется, будто нас поместили в сознание дегенерата, который идёт по жизни, не способный связать в целостную картину то, что видит и слышит.

Так Добычин и пишет из рассказа в рассказ своего человека. Умерла коза, пришёл свататься мужчина в каракулевой шапке, шла в баню с тазом, кокетничала и утонула, матрос играл на балалайке, вот и все дела. И вся жизнь.

Сколько людей с мечтой и тоской глядели на облака, скольких облака пленяли своим медленным путешествием по небу, сколько писали о них поэтически. А Добычину что? Он прозаик, не в том смысле, что пишет прозу, а в том, что всё видит прозаически. Нуль поэзии. Крайне прозаически. «На крае неба облачко в виде селёдки неподвижно было»[308]. «Наконец Головлёв вышел из алтаря и отправился за кипятком для причастия»[309]. А где вера, мысли, чувства, губы, шепчущие молитву, где всё то тонкое, туманное, что колеблется в душе? Этого нет. Зато вот что есть: «На углах голосили калеки». И всё.

Так же и с нищими. Кто-то увидит нищего и тут же зайдётся в крике, напишет сто страниц о несправедливости, обольётся от жалости слезами, накрутит философию и ещё, глядишь, перевернёт свою жизнь. А Добычин скажет только мимолётно, с равнодушием: «Подползли нищие и, голося, протягивали руки» – и пошёл дальше.

А ещё – «перерезанная шея святого Иоанна была внутри красная с белыми кружочками, как колбаса, нарисованная Цыперовичем над трактирной дверью»[310]. Добычин, ну вы что? Шея святого и колбаса… Ну а то! А вы что хотели? И говорит это как всегда не выше и не ниже, на одной ноте, отчуждённо, ровно.

В его рассказах выставка человеческого убожества. Учителя, уча детей писать, как заведённые, тупо повторяют: «Тюленьи кожи идут на ранцы». Дети послушно пишут. «У вас на голове червяк», – говорят друг другу люди. Потому что первое апреля. Смешно, да?

Мужчина, от которого ушла жена, передаёт ей открытку с петухом и пишет: «Вернись, Асюта, к своему петушку».

«Вереницами шли бабы с связками непроданных лаптей и перед прорубью ложились на брюхо и, свесив голову, сосали воду»[311].

Женщины у него все некрасивые. Мужчины – глупые.

И думаешь: ведь он не придумал всё это, он видел так.

А что, если он видел правильно, и мы все такие, какими он видел людей, то есть нас – убогие, уродливые, жалкие?

Статистик Добычин работает в Райуполтопе. Организация находится в частном жилом доме. «Иногда через сени проходит корова, топоча ногами… Чиновников всего трое. Около меня сидит Поперечнюк – с рыжей бородой такого фасона, как у Гаршина на портрете (см. приложения к “Ниве”). Когда вскакивает баба и кричит с порога: “Молока не надо?” – он строго отвечает: “Здесь учреждение”»[312].

Иногда теряет работу. Ну, статистик не пропадёт, статистики в плановом советском народном хозяйстве всегда нужны. «Вчера я посетил для очистки совести немало канцелярий, но не почувствовал влечения в них наняться и остался праздным»[313]. Экое барство, видишь ли, не почувствовал влечения. А жить на что? Поэтому «завтра я наймусь в Губстатбюро за семьдесят пять целковых в месяц с обязательством служить до 1 октября “без ограничения времени”, то есть попросту, больше шести часов в день – сколько велят»[314]. Вот и снова закрепостился. Но удача впереди! «Временная работа