Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

Жил в Гоголе, в его поэме. Себя представлял то Чичиковым, то Маниловым. «Я стоял как Манилов».

Потом стал читать Достоевского и думал, что он смешной. «Вдруг, – ждал я в темноте, когда вечером, кончив уроки, бродил, – мне сейчас кто-нибудь встретится: Мышкин или Алексей Карамазов, и мы познакомимся»[329].

Была и мечта у одинокого мальчика, рано потерявшего отца: выиграть с маман 200 000 в лотерею и уехать «жить в Эн, где нас будут любить». Но где он, этот Эн?

А Гоголь рядом, Гоголь неизбежен, он тут как тут, хотя нет ничего общего между ним и Добычиным. «В окна был виден закат, и я думал, что, должно быть, это и есть цвет наваринского пламени с дымом»[330].

Мир когда-то был точкой, об этом говорит физика, точка была веществом невероятной плотности. Проза поспевает за физикой, но напрасно. Прозе не нужна физика, и ей не надо сжиматься и некуда спешить. Но Добычин обуян сжатием. Он идёт в сторону от главного русского шоссе, прочь от любимого Гоголя, его маленькая одинокая фигура идёт по чёрной дорожке вбок в дебри неизвестного. Там неизвестна плотность вещества, тяжесть слова, длительность, на которую способно внимание. Все его рассказы – это попытка и проба. Неудачная? Так тоже можно сказать, потому что нужно много терпения, чтобы пройти сквозь монотонность и плотность его однообразной прозы.

На убийство Добычина народ валом валил. Всем интересно, все заинтересованы. «Дом писателей им. Маяковского был переполнен»[331]. Всё писатели, критики, партийцы. Из нескольких сотен бывших в зале людей только один, Вениамин Каверин, сохранил описание того, что там происходило. Сделал он это в своих мемуарах, которые через тридцать пять лет, в начале семидесятых, писал в стол. Ещё через восемнадцать лет они были изданы[332]. Больше никто вспоминать и помнить про то, как однажды уничтожали Добычина, не захотел.

Добычина громили долго, смачно и со вкусом. Гневом звенели голоса выступающих. Обвиняли в оправдании мещанства, в апологии черносотенства. Выступали назначенные ораторы, но выступали и те, кто вызвался сам, по зову души. Втаптывали, вбивали в грязь невысокого человека в пенсне, с серьёзным, редко улыбавшимся лицом, с крепко сжатым, как будто замкнутым ртом, молчаливого, одинокого. «Добычин такой писатель, который либо прозевал всё, что произошло за последние девятнадцать лет в истории нашей страны, либо делает вид, что прозевал»[333]. Таким, всё прозевавшим, в советской литературе не место.

«После прений слово было предоставлено Добычину. Он прошёл через зал, невысокий, в своём лучшем костюме, сосредоточенный, но ничуть не испуганный. На кафедре он сперва помолчал, а потом, ломая скрещённые пальцы, произнёс тихим, глухим голосом:

– К сожалению, с тем, что здесь было сказано, я не могу согласиться.

И, спустившись по ступенькам, снова прошёл через зал и исчез»[334].

Последние дни его неизвестны и непонятны. Видимо, он провёл их в тоске, в сомнениях, в беспокойстве, в волнении. И в одиночестве. Он был одинок всю свою жизнь, семьи не имел, одинок и неприкаян, что старался скрывать иронией, деловой сухостью, краткостью, отчуждённостью. Но всё это только внешние уловки, не спасающие от той тянущей боли внутри, что называется тоска, отсутствие смысла во всём, что делаешь, растерянность. «Мне как-то очень неспокойно, хочется немножко жаловаться, а народу мало»[335]. Это из его письма, датированного февралём-мартом 1936 года – последнего из сохранившихся.

«А меня не ищите – я отправляюсь в далёкие края». Он якобы написал это в последнем письме Николаю Чуковскому, но в «Полном собрании сочинений и писем» Добычина письма с такой фразой нет. Исчезло? Или эта фраза – легенда последующих времён?

Некоторые из тех, кто его громили, благополучно пережили эти времена и через тридцать лет оказались уважаемыми, милыми, интеллигентными людьми, советскими критиками с множеством публикаций и учёными, чей талант был признан всеми. О Добычине никто из них не вспоминал. Они похоронили его в прошлом.

Однако кое-что мы знаем точно. В пустой комнате в пустом ящике письменного стола – ого, значит, он всё же завёл себе стол! – он оставил паспорт. Носильные вещи отправил в Брянск маме без каких-либо объяснений. Она получила вещи и бросилась звонить и писать в Ленинград, чтобы нашли сына. А его не могли найти. Он исчез.

Люди из Союза писателей, устроившие его проработку, отвечали на все вопросы о нём: «Беспокоиться нечего. Добычин уехал в Лугу. Там его видели». Почему в Лугу? Они лгали и сами знали, что лгут. У него не было друзей в Луге. Луга – это был синоним смерти, а вернее, бесследного исчезновения.

Тела не нашли.

Был Л. Добычин – не стало Л. Добычина.

Пильняк

Мальчик вооружался: обвешивал себя игрушечными мечами, булавами, копьями. Потом садился верхом на игрушечную лошадку и, глядя в зеркало, начинал рассказывать истории. Он куда-то скакал, с кем-то спорил, кому-то грозил. Если маленькая сестра в это время подходила к нему, он гнал её прочь и даже мог ударить. Если мама прерывала его рассказ, он плакал.

Юношей он бродил по окраинам и окрестностям города и говорил сам с собой, придумывал, сочинял.

Его отец, земской ветеринарный врач, переезжал из одного провинциального города в другой. Города в его памяти сливались в один: город с оврагом, город с откосом, рекой, город с белыми стенами монастыря, город с бревенчатыми домами в четыре окна, с развалинами усадеб и «дремучей тишиной», с Козьей горкой и Монастырской рощей, город тихий и поникший, унылый и грязный, окружённый уходящими в поля огородами. Потом, став писателем Пильняком, он написал, что в России тысяча таких городов. В своих книгах он давал им названия Камынск и Рогожск и подробнейшим образом описывал их: казначейство, тюрьма, соляной амбар, извечный трактир, мастерская по ремонту самоваров с вывеской «Лужу Пояю» и гостиный ряд времён царя Алексея. А на центральной площади свинья макает пятачок в лужу.

На фотографии 1915 года (ему 21 год) он стоит в вызывающе расслабленной позе, он в шляпе, длинном пальто, выпущенном наружу свитере, в мятых брюках и грязных ботинках, да ещё тонкая сигарета дерзко торчит в углу рта. «Большой, рыжий, с рыжими веснушками, в роговых очках, он и ходил-то по-особому, наклонившись вперёд и как-то загребая длинными, с рыжим волосом до пальцев, руками – то ли как охотник, идущий на медведя, то ли как медведь, идущий на охотника[336]. В 1919 он с липовым документом рабочего Коломенской типографии «аргонавтил в поездах за пудами ржи», был, по его собственному выражению, «рядовым мешочником».

Рыжий мешочник в круглых очках, живущий в деревянном доме в Коломне, писал, как прежде рассказывал – целыми днями. Проза его бурлила и неслась, закручивалась в бред и взлетала с воем – стихия! Революция это когда баня не для всех, а только для избранных, это когда в тайнике прячут не деньги, а сало, когда ЧК реквизует самогонные аппараты, а они исчезают со склада, когда по Дворцу искусств ходит голой знаменитая актриса, когда поезда уходят в «Волчью Пустыню Российской Равнины», а земотдел регистрирует в окрестностях замерзающего города волчьи стаи. Революция это что-то тёмное и жуткое, поднимающееся от диафрагмы, из самой глубины человеческой души, соединяя страсть и садизм, насилие и эротику, «грандиозную мечту» и «грандиозную любовь». Начальник штаба по фамилии Череп в кожаной куртке и чекистка Ордынина, тоже в кожанке, – любовники, и «от губ его нельзя было оторваться», но она не может ему простить боли, что он ей причинил. Его приводят в камеру № 3 к ней на допрос – а оттуда прямой путь в подвал.

«И знаете? – Женщина испытывала физическое наслаждение, расстреливая»[337].

«И весной Тропаровы ели: грачей, ворон, птичьи яйца и крапиву, а отец и сын ещё также – свежих лягушек»[338].

В 1926 в майском номере «Нового мира» была опубликована «Повесть непогашенной луны». Через два дня номер изъяли из продажи. Сюжет повести и скандал вокруг неё слишком хорошо известны, чтобы здесь рассказывать