Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

книгах так много, что хочется выть. Старая Россия или новая, царская или советская – всё равно нищая. Деревни в России живут в четырнадцатом веке, «в селе живут дикари, именуемые русским крестьянином», провинциальные города в семнадцатом (мысль Пильняка). Да и Москва в семнадцатом – с её церквами, где в сумраке масляным золотом светятся лики на иконах и где «бледный мальчик вышел к паперти с тарелкой».

Себя Пильняк однажды в письме в шутку назвал «Вашего Превосходительства генерал-адмирал службы соединённого Британского Королевства Лорд Виллиам Пильняк». Лорд Пильняк далеко ушёл от того молодого человека в Коломне, носившего неряшливое пальто и грязные ботинки – теперь он рассекал обшарпанную трамвайно-пешеходную Москву на новеньком американском «Форде», который привёз из Америки. Не знаю другого такого случая, чтобы кто-то из советских писателей привёз себе из Америки машину (Маяковский привёз из Франции «Рено» – для Лили Брик). Всё-таки нужно быть осмотрительным, помнить, где и с кем живёшь, думать, как на это посмотрят. Но звезде советской литературы Пильняку всё сходило с рук, даже письмо на самый верх, в котором он просит отправить его за границу не одного, а с женой Кирой Георгиевной, студенткой Института кино, потому что «моя жена никогда не была за границей, и я считаю нужным взять её с собой для того, чтобы будущий советский режиссёр заграницу знал»[346].

Ну скажите, пожалуйста, зачем советскому режиссёру, которому предстоит снимать фильмы о благоденствующих колхозах, знать заграницу?

Это – почти уже полёт в стремительном международном вагоне над неказистыми домиками тысячи городов провинции, над коммуналками и столовками, над переполненными трамваями и тяжёлым убожеством жизни. А он – едет в Японию, едет в Америку, читает иностранцам лекции о революции, славит в интервью советскую власть. Но поскольку он писатель по сути своей, то внутри него есть и нечто совсем другое, неизбывное, что можно заглушить шумом жизни и замазать успехом, но от чего не избавишься, не спрячешься. И оно, это чувство, всё равно придёт бессонными ночами, будет мучить сердце и в конце концов выльется в слова, которые в его последнем романе говорит гимназист Андрей Криворотов: «…я вдруг ощутил, что всё же где-то я негодяй, всё кругом негодяйство. ‹…› Мне было очень хорошо дома, и это было уже негодяйством. ‹…› Потому что не может быть хорошо, если всё так, как есть, а если человеку всё равно хорошо, то он – негодяй»[347].

В записке в Политбюро 1922 года Троцкий писал о Пильняке, что «борьба за заработок толкает его в сторону буржуазии». Надо помогать, поддерживать. Принялись тогда много издавать и очень много платить Пильняку, чтобы не глядел в сторону буржуазии.

Дома на 2-й улице Ямского Поля у него была мебель красного дерева, и старинные книги, и дог, привезённый из Египта. Доги ему нравились, и он пускал их бегать и рычать в свои книги – старый ирландский дог лежит в зале, где проходит коломенский Съезд Советов, а ещё писал о догах, «голых и свирепых» «в Камынске невиданных, – доги славились свирепостью, как тигры».

Он, беспрерывно издававшийся, месяцами путешествовавший за границей, окружённый шумной славой, считал себя одним из лучших, но он хотел быть не только среди лучших, но и среди приближённых, доверенных. Когда в 1932 году его не пригласили на встречу писателей со Сталиным, где говорили о литературе, пили коньяк и водку с отборной закуской и хором пели частушку, он поехал к Горькому с претензией: как так? почему не пригласили?

В его быте – в дорогих пиджаках, трубке с дорогим английским табаком, в бабочке в белый горошек и лоске человека, знавшего толк в парижских «кафишках» (его слово) – было что-то вызывающее в стране, где мужчины чуть ли не поголовно носили побуревшие сапоги, а партийные бонзы болотные френчи. «Купить же надо – ковров + англ[ийской] материи на костюмы мне и Маше + бумаги (вроде этой, на которой пишу) с конвертами – пачки 3 + сто штук английских (фабрика “Габай”) папирос и трубочного английского табака (у Елисеева?-!)»[348]. Эту его чуждость грязноватой, затрапезной, давящейся у прилавков, потеющей в очередях, жарящей и парящей на примусах Москве выразила ехидная жена Мандельштама. «А когда в один из её временных приездов в Москву из Воронежа Анна Андреевна прямо от неё поехала к Пильнякам, Надя буркнула вслед: “На белую скатерть потянуло”»[349].

В начале двадцатых Пильняк, приезжая по делам из Коломны в Москву, жил в комнате в Доме учёных на Пречистенке. Комнату ему, как общественно значимому лицу, предоставили, чтобы не мыкался по знакомым и гостиницам. Но время жить под казённой крышей быстро прошло. Пастернак в письме сестре пишет, что был у Пильняка, который живёт теперь в коттедже на Ямском Поле. А Эмма Герштейн через тридцать с лишним лет вспоминала, что Пильняк жил на улице Правды в особняке в глубине сада. Писатель, живущий в собственном особняке хоть и в городе, но в глубине сада – как красиво…

Красива была его жизнь, с плаванием через Атлантику на огромном корабле «Бремен» с танцполами и барами, ставящем рекорд скорости (позднее этот корабль легко уйдёт от английских крейсеров), с наслаждением поставить под только что законченным рассказом название места, где он написан: «Эгейское море», со стаканом холодного эля в горном японском трактире рядом с храмом Лисы, с открытием Америки, в которой он, гордый посланец идущей в будущее советской страны, дивился всему, для чего в русском языке не было слов. «У иных домов, у подъездов, на стене около парадного, на доске против номеров квартир, находятся кнопки, рядом некое отверстие»[350] (это домофон). Турникет в метро вызывает трудности речи у посланца передовой формации: «крестообразный автомат… этот автомат рычит, вертится на четверть оборота…»[351]. Холодильник он называет «этакий белый электрический ящик». Тостер – объясняет он, гордый советским паспортом – «инструмент для поджаривания (и порчи на русский вкус) хлеба для сэндвичей»[352]. И то, что в автомобилях есть радио, удивляет его, так же как море автомобилей, текущее по американским хайвеям.

С Ямского Поля он переехал в Переделкино, где советская власть создавала особую благоустроенную жизнь для своих отборных писателей. Пастернак был его соседом и другом, калитка в заборе между их участками не запиралась, они чуть ли не каждый день ходили друг к другу в гости. Чёткими линиями Пильняк рисовал коменданту посёлка план, где что посадить на его немаленьком участке: «сирень – 4 куста, жасмина – 5, виноград, поодаль берёзы – 8, ели – 10, вишни – 6, черёмухи – 3, рябины – 3, калины – 4, груши – 2, американский клён и каштаны».

В «справке на арест» дружба с Пастернаком тоже поставлена ему в вину: «В 1933 году Пильняк стремился втянуть в свою группу Б. Пастернака».

Все двадцатые и тридцатые Пильняк жил и писал под внимательным взглядом рябого человека во френче, медленно ведущего дело к своему любимому, к своему заветному – к убийству.

Советская власть обжимала, обрезала стихийного и торчащего во все стороны Пильняка. Он, гордый своим успехом и своей судьбой, говорил о себе как о человеке, «который всегда шёл на рожон», но при этом делал всё, что требовалось – писал в газету статью с требованием покарать обвиняемых по делу Промпартии, говорил речь на собрании московских писателей, посвящённом московским процессам. А как не сказать? А куда деться? Нельзя, это надо было думать раньше, раньше прятаться, раньше спрыгивать с подножки несущегося поезда, уходить в описания природы, как Пришвин, скрываться в приокские леса, как Паустовский, который в деревнях выбирал для себя последнюю, у леса, избу. Придут за ним – он в окно и в лес.

А Пильняк – лорд Пильняк в элегантном костюме-тройке – жил у всех на виду. «Форд», купленный в Америке и доставленный морем, он получил в Ленинграде и сам сел за руль, чтобы перегнать в Москву. Ахматова, которой он семь раз предлагал выйти за него замуж и посылал корзины цветов, поехала вместе с ним. «Где-то под Тверью случилась небольшая авария, пришлось остановиться и чинить машину. Сбежались колхозники. И легковая машина, и костюм Пильняка обнаруживали в нём советского барина. Это сразу вызвало вражду. Одна баба всю силу своего негодования обратила на Ахматову. “Это – дворянка, – угрожающе выкрикивала она, – разве не видите? Я сразу признала”»[353].

Барин, хоть и советский, и дворянка, хоть и в стоптанных туфлях,