Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

Лагерник и диссидент Аркадий Белинков в своей книге «Сдача и гибель советского интеллигента», вышедшей в свет через 15 лет после смерти Олеши, разоблачил, разделал и уничтожил его – слабого человека и посредственного писателя. Просто уничтожил и сверху притопнул ногой, и плюнул, и бросил на могилу окурок. И прав ведь… Но в своём свободном письме без сюжета, в своей груде отрывков и заметок он как будто предчувствовал другое, разорванное в клочья время, когда классический роман станет невозможен для читателя, отводящего на чтение три минуты в день. Или ничего он не предчувствовал, а просто каялся перед своей жизнью и искал в ней что-то, что когда-то в ней было и ушло?

Главного в его «словах, словах, словах» нет, но знает ли он об этом? Через эту чёрную яму, через эти тени, когда-то бывшие людьми, через самого себя, написавшего уйму советской чепухи, – он перешагивает, или даже не перешагивает, а просто проходит насквозь, как сквозь небывшее, несуществовавшее, несуществующее. Пустота на месте главного. Но тоской и болезненным намёком на то, что он знает эту яму за спиной и подлинную цену себе, звучит строка, которую он пишет своим ровным круглым почерком: «я был не воин, не мужчина, трус, мыслитель, добряк, старик, дерьмо…»[370]

Слабый, страдающий старик (на самом деле никакой он не старик, ему всего 60) в потёртом пиджаке с продранными локтями, с шеей, замотанной несвежим шарфом, он чувствовал внутри себя атлета, который вот сейчас развернёт плечи, наберёт в грудь воздух – и рывком освободится, выйдет наружу! Но не выйдет, потому что от атлета – Олеша знал – остался только безрукий торс, обрубок, руки и ноги потеряны, голова утонула в блевотном пьяном дурмане, атлет заключён в старике и никогда не вырвется из него. А старик всё пишет и пишет свою бесконечную рукопись, состоящую из не стыкующихся друг с другом отрывков, всё укладывает и укладывает исписанные ровным красивым почерком листы в очередную папку.

Мог быть прекрасным писателем, но протратил жизнь на блестящие парадоксы и застольные афоризмы, которые расходились по Москве. Мог писать что-то большое, значительное, но все годы после войны долго, мучительно и утомительно писал сценарии и газетную дрянь, которую он не считал дрянью, ибо был внутри времени и согласен с ним. С гордостью мастера говорил, что мог бы написать всего Гоголя, но время шло, и он так и оставался автором «Зависти» и «Трёх толстяков», написанных на заре жизни, когда он был сенсационным одесситом, покорившим Москву.

Бродил, бродил, бродил по Москве старик в лёгком демисезонном пальто в декабрьский мороз, заходил погреться в магазин «Советское шампанское» на улице Горького, где продавали разливное и ему наливали в кредит. Его там хорошо знали. «Не бросай меня!» – требовательно кричал вслед человеку, который отказывался пить с ним ледяное шампанское, стоя на грязном, раскисшем полу в декабре. «Не бросай меня!»

* * *

Сияющим от осеннего света, неправдоподобно картинным днём октября я подошёл к могиле Юрия Олеши на Новодевичьем кладбище.

Вот он, на памятнике, сумрачный и сосредоточенный, и вокруг горла замотан длинный потрёпанный шарф.

Золото листвы покрывало могилу.

Тут они, одесситы, снова соединились все вместе в своей небесной Одессе.

Олеша и его мама, которую он не видел несколько десятилетий и которая вернулась из Польши в СССР после смерти сына.

Три сестры Суок, Лидия, Ольга, Серафима.

Серафиму Олеша любил всю жизнь, и Ольга, вторая жена Олеши, это знала.

Под окном квартиры, в которой Олеша жил с Серафимой, поэт Владимир Нарбут, «шестой акмеист», сказал, что если она не выйдет к нему, он тут, во дворе, застрелится.

Она к нему вышла – и на её могильном камне его фамилия.

Его арестовали в Москве и расстреляли под Магаданом.

Лидия, старшая сестра Серафимы, ходила в НКВД просителем за Нарбута – ну как же, она жена известного советского поэта Багрицкого, её услышат и поймут! Услышали и поняли – 19 лет ссылки в Казахстан.

Теперь она лежит вместе со своим мужем Эдуардом Багрицким, кумиром Одессы и Олеши – когда он читал стихи, чёлка падала ему на глаза, бицепсы на руках напрягались, и он стоял в позе, напоминавшей боксёрскую стойку. Но он болел бронхиальной астмой, и она погубила его.

«И Пушкин падает в голубоватый/Колючий снег» – эту его строку я знаю с детства. От отца.

Тут же их сын, поэт Всеволод Багрицкий, так влюблённый в тайную, ходившую по рукам поэзию Мандельштама, что читал друзьям его «Щегла» и говорил, что это он написал. Из-за сильной близорукости освобождённый от армии, он упорно добивался, чтобы его всё-таки взяли, и добился – зачисления во 2-ю Ударную армию, в феврале 1942 года делавшую мучительную, кровавую попытку пройти через Волховские леса и замёрзшие болота к Ленинграду. Там он погиб, а вслед за ним погибла вся армия.

Эти люди были связаны дружбой, любовью, страстями, ревностью, болью. Клубок отношений, завязавшихся так, что распутать они не могли. Связаны навсегда. Теперь – тут.

Ямпольский

27 апреля 1941 года без четверти час ночи к девятнадцатилетнему Боре Ямпольскому явились двое и домоуправ. На всю жизнь он запомнил день, число, положение стрелок часов. «Ведь, когда за мной пришли, я был горд, конечно. Но и убежден, что это на пару дней, мама с папой разберутся».

Привлекли его по статье 58, пункты 10 и 11, а это – «пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти… организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе контрреволюционных преступлений». В чём пропаганда, агитация и преступления? В том, что «проходя по улице, декламировал порнографические стихи Есенина… неоднократно читал упаднические стихи Блока, Надсона и других антисоветских поэтов». А Надсон, умерший в 1887 году, и не знал, что он антисоветский поэт. Изъяли при обыске фотографию Троцкого, а через двадцать три года, когда дело пересматривалось, оказалось, что это не Троцкий, а Луначарский. Но следователю Барышеву было всё равно, он неделю пытал Ямпольского бессонницей, приписал ему создание антисоветской организации и авторство подрывного стихотворения: «Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья…»

Были ещё ехидные комментарии, которые Ямпольский оставлял на полях книжки Лебедева-Кумача. Книжку он дал почитать приятелю. А тот её отнёс куда следует, а вернее, куда никогда не следует.

Константину Стрижибикову, проходившему по тому же делу, следователь сломал пальцы ударом пресс-папье. «И он об этом заявил на суде. А судья следом встал и сказал: “Прошу зафиксировать, что подсудимый, вместо того чтобы признать свою виновность, лжёт на советского следователя”»[371].

Пара дней? Мама и папа разберутся? Юность кончилась приговором – десять лет.

Балашовская пересылка располагалась в церкви. Церковь вся в нарах, они растут вдоль стен. А в углах бочки-параши. В этой церкви-пересылке с отличной акустикой он вслух читал стихи Пушкина, Блока и Северянина, и с нар ему кричали: «Громче давай!»

Ноги у него в лагере отекли так, что не мог надеть штаны. Приходилось надрывать штанины. Зубы вываливались из сизых дёсен. Однажды его, доходягу, вызвали в санчасть, там кормили, поили, дали отоспаться. Потом главврач позвал к себе и достал из стола маленькую книжечку советского писателя Бориса Ямпольского. Да, тёзка и однофамилец, но не брат, не родственник, не знакомый. Врач думал, что спасает одного Ямпольского, спас другого. Всё равно, спасибо врачу.

Такая чудодейственная связь имён и фамилий потрясла молодого зэка. Оклемавшись, Ямпольский стал поддерживать доходягу с именем-отчеством как у его отца: Яков Давидович. Делал это издали, не светясь, не давая себя обнаружить.

Тот, другой, Борис Ямпольский, чья потрёпанная книжечка была у врача, автор романа «Арбат, режимная улица», опубликованного через 16 лет после его смерти, писал тайные вещи и в опасении обыска прятал их так хитро и так глубоко, что после его смерти в 1972 году и до сих пор их так и не нашли.

Друг