Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

Тот, кто читал эти тайные самодельные рукописи и книжки, тот знает, какое это было откровение, какой ужас, какой восторг, какой ожог всех чувств и потрясение души. Так и он читал однажды всю ночь «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, бегал от волнения по комнате, раскуривая двадцатую папиросу, а к утру успокаивал себя таблетками.

Самиздатчики, они письмами Цветаевой к Пастернаку – переписывались. Перепечатывали письма поэтов и слали друг другу. В разговоре о политике он так раскалялся, что не без юмора предупреждал собеседника: «С примусом будьте осторожны!»

Десять лет прошло с момента реабилитации Ямпольского в 1961 году до момента выставления его к позорному столбу в 1971. «У позорного столба» – так называлась статья в саратовской газете «Коммунист» про Ямпольского и его друзей, читавших самиздат, в которой им советовали «пенять на себя» и запомнить «одну простую истину: отщепенцами не рождаются – отщепенцами становятся». Были в Саратове обыски, было открыто дело, были бы и посадки и, может быть, бывший зэк снова отправился бы в отхожее место державы – но один человек выбился из строя и сломал планы ГБ.

Нина Карловна Кахцазова, с которой Ямпольский, сидя на диване, читал вместе, после двенадцати часов непрерывного допроса, когда падала на пол, теряла сознание, называла гэбэшников гестаповцами – вернулась домой, успокоила друзей, сказала, что ложится спать – и повесилась.

В тот вечер Ямпольский сначала уничтожил свой блокнот с записями, потом распорол валик дивана, достал рукопись «58» и перепрятал в сарае. Опытный человек, старый зэк и самиздатчик, а то, что за ним есть наружное наблюдение, не предусмотрел. Рукопись в его отсутствие вынули из тайника. Двадцать лет он писал свою книгу, а потом двадцать лет жил в уверенности, что она спрятана надёжно, лежит в тайнике, за двумя кирпичами, в жестяной коробке от конфет монпансье. В 1988 он решил, что пришло время его книги. Поехал за ней из Петрозаводска в Саратов, пришёл к старому сараю, вынул кирпичи – рукописи не было.

Главная книга Бориса Ямпольского, лагерника и диссидента, свободного издателя и писателя, изъята из жизни, из оборота, из чтения, из литературы. И сейчас там у них, на какой-нибудь дальней полке в архиве, лежат под арестом эти восемьсот страниц, напечатанные на белой немецкой бумаге, на машинке «Олимпия», через один интервал. Наверное, всё в той же железной конфетной коробке. Книгу не отдали, несмотря на тринадцать обращений в разные инстанции и к разным чиновникам.

Литература как призвание, книги как откровение, проза как глоток кислорода. Так он это чувствовал. «Тот день, когда я читал “Ивана Денисовича” (дважды подряд, второй раз вслух), я помню до мельчайших подробностей, как день своего освобождения, как день окончания войны, как день смерти Сталина. Это дни такого счастья, какого не может вместить человеческое сердце…» Вот чем были для него книги.

Русская литература для него была не золото на переплёте, не путёвка в писательский дом отдыха (где он никогда не был), не договор с гонораром (которого не имел), а что-то совсем другое – воздушное, широкое, обширное пространство, населённое теми, кто наделён бессмертным голосом и душой. И он по этому пространству путешествовал всю жизнь, с наивностью провинциала стучась в чужие двери, где жили то киевские соседи Булгакова, то внук одноклассника Олеши. Он их расспрашивал о писателях, и они рассказывали ему, чувствуя в нём бескорыстную душу и любовь, или лучше сказать – бескорыстие любви к тем, чьи строки и абзацы он знал наизусть и делился ими, как богатством и счастьем.

Русская литература была для него не пантеон с застылыми фигурами, а живая семья и дружба. В Москве он останавливался на Смоленской «в доме-гномике жёлтеньком в три окошка», у первой жены Ходасевича, Анны Ивановны. С Николаем Николаевичем Кальсада он сидел в лагере. А он – Колька Кальсада из прозы Олеши.

Мудрый человек был Борис Яковлевич Ямпольский, которого его собеседница, старуха Киселёва из деревни Веськово, называла Яколич. Мудрость его не в рассуждениях, а в самом ладе и ритме прозы его единственной дошедшей до нас книги, изданной в 1998 году, за два года до смерти. В ней он вспоминает свою жизнь, снова проходит по ней с грустью и иногда с растерянностью, но при этом совсем без отчаяния. Нет в нём отчаяния. «Мне хватало, всегда хватало чему радоваться. Вот и говорю: кто малым доволен, тот Богом не забыт»[375].

Десять лет проведший в концлагере, переживший травлю и инсульт, исчезновение главной своей книги и глухую немоту писателя без читателей – он очень хотел дожить до памятника журналу «Новый мир», в котором был опубликован «Один день Ивана Денисовича» и номера которого он с таким нетерпением ждал в Саратове. Готов был жить и ждать сколь угодно долго, готов был стать дряхлым стариком без зубов, лишь бы в конце концов под руки подвели его к памятнику освобождению и свободному слову, памятнику полного и окончательного расчёта со Сталиным и лагерями. Но нет пока такого памятника.

Некрасов

23 августа 1942 года старший лейтенант Виктор Некрасов стоял на балконе дома в Сталинграде и смотрел, как десятки идущих ровным строем самолётов заполняют небо. Первым шёл юнкерс-пикировщик. Он перевернулся через крыло, включил сирену и с воем пошёл вниз, разрезая воздух над городом своим красным носом. Так началась первая массированная бомбёжка Сталинграда.

С этого дня и до 2 февраля 1943 года – конец Сталинградской битвы – старший лейтенант, инженер, сапёр Некрасов был в городе, у Мамаева кургана. Он минировал завод «Метиз». Он раскатывал спирали Бруно перед мелкими окопчиками пехотинцев. В телогрейке, с чёрным от грязи лицом, ползал в шестидесяти метрах от немецких окопов и ставил мины, а потом очумевший от бессонницы телефонист с привязанной к голове телефонной трубкой передавал ему приказ: «Снова ползи туда и покрась мины в белый цвет, чтобы были незаметны на снегу». Под ватными штанами он носил трофейные лазоревые немецкие кальсоны. Он сидел в бетонной трубе, ел тухлый пшённый суп, курил сырой табак, облизывал с ложки американскую сгущёнку, спал два часа в сутки и снова вставал, чтобы, откинув висевшую вместо двери плащ-палатку, идти в окоп и увидеть, как пуля попадает прямо в лоб стоящему рядом мальчику-пулемётчику с веснушчатыми руками.

После войны он, киевлянин, бывший актёр, архитектор и любитель Гамсуна и Хемингуэя, в ученических тетрадках писал свою книгу «В окопах Сталинграда». Сталинград отныне всегда был с ним, в нём, в его памяти и душе – во все дни его жизни, даже тогда, когда он был в прекрасном Париже или восхитительной Каталонии.

За книгу он получил Сталинскую премию. Это сделало его одним из десяти заместителей председателя Союза писателей Украины лауреата пяти Сталинских премий академика Корнейчука. Молодой – нет и сорока – вступивший в партию на фронте, прославившийся своей честной книгой, он был словно предназначен для успешной карьеры советского писателя. Но было в нём что-то другое, чему он до времени и сам не знал имени и названия, что заставляло его делать вещи, которые уводили его прочь с этого пути.

Однажды, во время кампании против космополитов, Некрасов вместе с Корнейчуком сидел в президиуме собрания. Кого-то опять прорабатывали, унижали, шельмовали, уничтожали. Один за другим вставали люди в президиуме и говорили. «Я не буду выступать», – сказал Некрасов. Советский босс и монстр Корнейчук вызвал его покурить в коридор и объяснил, что он должен. А сталинградский лейтенант Некрасов, дважды раненный на войне, стоя с «беломориной» между пальцами, ничего не стал объяснять, а только повторил: «Не буду выступать».

Так начинался его путь в другую сторону, к пониманию, к осознанию того, что случилось с ним и страной. Его вызывали на партсобрания, прорабатывали, трижды исключали из партии (дважды заменяли исключение строгим выговором). Снова каждый должен был встать и осудить его. «Сидел на собраниях, смотрел на них, на всех этих Корнейчуков, и думал: чем они лучше тех, других, против которых воевал? В тех было, возможно, больше жестокости, но меньше цинизма… Мы же задыхаемся от лицемерия. Ханжества. Весь мир это знает и боится. У нас ракеты далеко летают. И морали нет»[376].

Каждый год, 29 сентября, киевлянин Некрасов приезжал в Бабий