Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

печальные, грустные, заплаканные. Скоро форточка отворилась, и я стал в очередь. Когда подошел мой черед, я показал ордер – 1861 и свой ученический билет. Мне сказали, что мамуля в Бутырской тюрьме: очевидно её арестовали по делу папы, так как он тоже в Бутырках. 11-го я пойду передавать деньги и папе и маме»[391].

«Сейчас я читаю “Войну и мир“ Толстого».

«Ох-хо-хо!!! Хандра напала на меня!!!

Мама-ааааааа!!!!аа!! заливаюсь сл……»

«Теперь, когда хлопнет дверь лифта, я весь съёживаюсь и жду звонка, за которым откроется дверь, и войдёт агент Н.К.В.Д.»[392]

24 апреля 1938 года.

Тринадцатилетним мальчиком он встал в бесконечную очередь перед окошком приёмной на Кузнецком мосту и перед окошками тюрем. Видел бледные заплаканные лица людей в очередях, узнавал, приехав к четырём, что деньги принимают до двух, терпеливо приезжал снова, отпрашивался в школе с последних уроков, ездил, ездил.

Искал отца по московским тюрьмам. В Бутырках отца не оказалось, в Матросской тишине человек с «удивительно неприятной физиономией» отказался давать сведения, потому что не было предварительной записи. «Приходите 21 мая, запишитесь, а через месяц ответ получите». Ездил по тюрьмам, от одной до другой, на метро и на трамваях, был в майскую жару в пальто, потел и мучился от духоты. А отец был расстрелян в марте.

Искал мать в Бутырках, снова стоял в очереди к окну, смотрел на растерянные, «размытые слезами», жалкие лица. Снова ездил с пересадками по Москве в жару и духоту. «Выпил квасу за 10 коп.». Каждый раз, проходя в коридоре мимо почтового ящика, засовывал в него руку. Но там ничего не было.

«В этот же день приехала бабушка и привезла письмо мамы, оно было завернуто в какую-то бумажку. Мамочка писала, что она подъезжает к Свердловску, велит не унывать и о себе не беспокоиться. Еле видны буквы, письмо написано на маленьком клочке бумаги. Сбоку приписка: “Товарищи, кто найдет эту бумажку, пусть отправит по адресу: Москва 72, ул. Серафимовича, д. 2, кв. 137. Юрию Трифонову”.

А на конверте надпись детским почерком.

“Мы нашли эту бумажку на переезде гор. Свердловска”.

Хорошие ребята. Бедняжка мамочка, и так мне её жалко»[393].

20 июня 1938 года.

Во дворе его дразнили, говоря, что отец его стрелял в собак, но теперь-то не постреляет, в тюрьме сидит. «Юрочка психует, весь в отца. Папаша-то сидит за решёточкой!» Доводили до слёз, это доставляло им наслаждение. Он заставлял себя не плакать на виду у всех, дрался с ними.

Оставался дневник – только ему он мог поведать себя. Но и тут не удавалось укрыться.

«Литератор! – с презрением говорила ему бабушка, которую он с презрением называл «бабишка». – Писаатель!»

«Я шёл и думал о том, что вот у Ганьки, у Петуха и Вовки, у них у всех есть мамы, которые о них заботятся, а у меня – нет»[394].

15 ноября 1938 года.

Рухнула жизнь – солидная, добрая, тёплая жизнь с папой и мамой, в большом правительственном доме, властно возвышавшемся над окружающими переулками и хибарами, в доме, где в подъездах вахтёры в фуражках, жизнь с няней и домашним обучением иностранным языкам. Рухнула в одночасье, рухнула с болью и кровью, рухнула необъяснимо для мальчика тринадцати лет, но не только для него. Тысячи, миллионы людей не могли себе объяснить, что случилось и отчего судили на показательных процессах старых большевиков, а они признавались во всём, и почему исчезали люди, ещё вчера бывшие героями революции и создателями советского государства. Таким был отец Трифонова.

Его с бабушкой и сестрой выселили из дома правительства, из его родной четырёхкомнатной квартиры на пятом этаже, в комнату в коммуналке. «Те, кто уезжает из этого дома, перестают существовать». Но он не перестал. Выброшенный из счастья, выкинутый из детства, исторгнутый из милого тепла в неприютную жизнь, он носил в себе вопросы: «За что? Как, в чём причина? Почему?»

Эти вопросы лежали в нём тяжёлым грузом – тяжёлым не только потому, что на них не было ответов, но и потому, что запрещено было искать ответы. Опасно было отодвинуть парадную, партийную картинку истории – олеографию с четверным профилем Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина – и заглянуть в открывшуюся щель. Там, в тёмной, пахнущей сыростью погреба щели, смутно скользили белые пятна лиц и звучали вычеркнутые из истории имена Троцкого, Думенко, Миронова и многих других, и среди них молчаливый черноволосый человек в круглых очках, его отец.

В первом романе Трифонова «Студенты» есть Москва, есть её улицы, переулки и метро, есть серый дом, который потом он назовёт Домом на набережной. Главный герой Вадим Белов в 1941 служит в пожарной команде Ленинского района, дежурит на крышах – как сам Трифонов. Мама Вадима, Вера Сергеевна – зоотехник, так же как мама самого Трифонова. Эвакуация – в Ташкент, как это было и с ним самим. В Ташкенте «тоска томила неотступно. И не было писем от отца. А в марте пришло извещение о том, что отец погиб»[395].

Он написал – в марте. Он знал, что его отца расстреляли – в марте.

Куда он убирал своё тайное знание об отце, когда писал этот «правильный», скроенный по заданным лекалам роман?

На войне он не был, не взяли в военное училище (по зрению, а ещё анкета не подошла), поэтому о войне в своём первом романе сказал мимоходом, казённым языком советской газеты. Он написал о «спёртом, нечистом воздухе» заграницы и о том, чего видеть не мог, но что нужно было написать: «под Пильзеном он видел, как четверо американских солдат избивали огромного старого негра-шофёра, а два офицера стояли поодаль и с интересом смотрели»[396]. И ещё написал, что «высшим проявлением человеческого гения, казалось ему, был гений вождей, умение внушать людям волю к высокой цели и вести за собой»[397].

Молодому писателю Трифонову протежировал, продвигал его первый секретарь Союза писателей Федин. В Литинституте он учился в его семинаре. Федин, не читая, рекомендовал его дипломную работу, роман «Студенты», Твардовскому, тот напечатал в «Новом мире». Роман выдвинули на Сталинскую премию. Прочёл ли Сталин фразу про «гений вождей», это ведь было для него и про него написано? Сталин спросил: «Это того Трифонова сын?» – того, которого он знал ещё в туруханской ссылке и которого велел убить, – и, получив утвердительный ответ, карандашом исправил премию второй степени на третью степень.

Какая сила, случай или интрига выбросила вверх первый роман Трифонова – мы не знаем. Этого соцреалистического, написанного деревянным языком романа он, с одной стороны, потом стыдился и просил знакомых его не читать, а, с другой стороны, не без гордости рассказывал о своём победном шествии в советскую литературу с этим романом. Это была двойственность, ему присущая, но не только ему – двойственность всей советской жизни, где писали одно, думали другое, говорили одно, делали другое, издавали одно, а читали самиздат.

Удивительно не то, что выпускник Литинститута, где инкубаторным путём выращивали советских писателей, написал кондовую книгу в двадцать печатных листов и получил за неё премию и всесоюзную славу, а то, что он повернулся к своему успеху спиной и пошёл в другую сторону. Мог бы клепать подобные кирпичи один за другим – задумал же после «Студентов» «Аспирантов» – но не мог. Это случилось не в год и не в два, а долгим, медленным погружением в самого себя, во время которого он маялся, не зная, как и о чём писать, и сидел без денег, и переживал семейную трагедию (умерла жена), и погружался в депрессии, и писал спортивные репортажи, но и тут был успешен по-советски, то есть входил в узкий круг лиц, которых посылали за границу на чемпионаты и турниры.

Без мысли о смерти нет литературы. В Звенигороде, осенним тихим днём, он смотрел на небо, на деревья и – двадцатидвухлетний – думал о смерти. «Вот так бы и умереть – чинно и благостно, с этим невероятным, разлитым всюду покоем в душе – как осенью умирает природа!»[398]

С каждым годом он всё глубже уходил туда, в темноту запрещённого прошлого, куда исчезали не только люди, а «целые гнездовья, племена со своим бытом, разговором, играми, музыкой, исчезают дочиста, так, что нельзя найти следов»[399]. Вёл свои частные изыскания, встречаясь со стариками, делавшими революцию, знавшими Сталина и его отца. Записывал