Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

В «Исчезновении» он попытался воссоздать последние дни своего отца перед арестом. О том, что было с отцом после ареста, не писал – и не только потому, что нельзя, запретная тема. Немота постигает перед ямой.

«Мысль об освобождении занимала его, освобождении от многого: от забот о детях, которые выросли, от ненужной мебели, от мук тщеславия, от власти женщин, эгоизма друзей, террора книг»[417]. Так это обстояло у героя «Времени и места» писателя Антипова, а у самого Трифонова как? Он ли отразился в Антипове или Антипов в нём? В его хитро расставленных зеркалах не разберёшь.

Когда он болел в конце своей жизни – как странно, как невозможно это звучит, «в конце жизни», – его жена пыталась пробиться в Кремлёвскую больницу, получить направление на МРТ. Носила коробки конфет и деньги в конверте врачихе в поликлинике четвёртого главного управления. Не помогло, направление на томограф писателю Трифонову не дали, не по рангу ему был томограф.

Владимов

В Москве Владимов жил с женой Наташей и чёрным котом с белым галстучком – я нигде не нашёл имени кота – на Малой Филёвской, у метро «Пионерская». Писатель из его рассказа, тоже живущий на Малой Филёвской – топография тех мест описана точно, – откуда-то из загорода привозил ёлочки с корнями в комах земли, обёрнутые во влажную ткань, и сажал их у дома. Всего привёз и посадил семьдесят ёлочек. Не он ли, не Владимов их посадил? Рассказ он написал о самом себе, это ясно читателю, и сам Владимов подтвердил это в интервью: «Просто списан с натуры». Одна деталь только не совпадает: сам он ездил на «Запорожце», а его alter ego, герой рассказа, – на «Москвиче». Но и та, и другая – простые, пролетарские машины.

Письма в Союз писателей он писал два раза в жизни. Первый – в 1967 году, когда спросил в лоб: «Нация ли мы подонков, шептунов и стукачей? Или же мы великий народ, подаривший миру бесподобную плеяду гениев?»[418] Так резко ставить вопрос и задавать такие вопросы опасно. Второе письмо написал через десять лет, в 1977, в нём поставил диагноз: «серые начинают и выигрывают».

Через три месяца после того, как он вышел из Союза писателей – а его, вышедшего, Союз после этого ещё и исключил, – к нему пришёл милиционер и спросил, на какие деньги он живёт. «Вы же меня 20 лет знаете. До сих пор об этом не спрашивали. Почему сейчас заинтересовались?» – «Сигналы поступают».

Так начался его путь в другую жизнь.

С утра он писал, а днём ходил по дворам на Малой Филёвской, заходил в телефонные будки. Домашний телефон ему отключили без объяснения причин. «Почему? – Вы сами знаете, почему». Письма, приходящие на его имя на почту, забирал особый человек с особой «доверенностью номер один». «Были и слежка, и отключение телефона, и пресечение переписки, и угрозы, и в бензобак моего “Запорожца” заливали сахарный сироп, и вентили на шинах откручивали. Садясь за руль, я всякий раз должен был проверять, не отвинчены ли гайки на колёсах. Но я старался внушить себе и жене, что на всё это нам нельзя обращать внимание. Мы сами себе выбрали этот путь – не ждали же мы, что нас немедленно пригласят в депутаты Верховного Совета. Значит, надо терпеть. По крайней мере – пока они не переступают порога нашей квартиры, не лезут в стол, не отбирают рукописи, архив, переписку»[419].

Закончив книгу, он запирался в ванной и фотографировал страницы рукописи на плёнку. Плёнку передавал посещавшим его иностранцам.

Это «пока» быстро кончилось. Полезли и в квартиру, и в стол. Февральским утром 1982 года вломились восемь человек, перерыли весь дом, забирали рукописи, трясли книги, глядели на свет лифчики жены. Уходя, заодно прихватили его ремень для джинсов, купленный на чеки в магазине «Берёзка».

Обысков было два – 5 февраля и 28 декабря.

«После этого наша жизнь в России утратила смысл – в таких условиях невозможно работать, когда является мурло, читает написанное тобою и размышляет: взять или не взять»[420].

Полковник, допрашивавший его, дал ему полгода – или уезжай, или в тюрьму. Можно сказать, что его выслали, только не так, как Солженицына, которого взяли под руки и завели в самолёт, а по-другому: вытолкнули, выдавили из страны. Он думал, что уезжает на год. Но дверь за ним захлопнули с грохотом: Андропов лишил его советского гражданства, а жилищный кооператив продал его квартиру. В Германии он жил в статусе беженца, с нансеновским паспортом. Пять первых лет в Германии не мог писать. Впечатления, энергию, живую силу черпал он из воздуха, в котором жил, и от людей. Но тут – другой воздух, другие, закрытые для него люди.

У Владимова нет ни рассказа, ни повести о жизни в Германии. Он там прожил семь лет, и потом, вернувшись в Россию, каждый год на полгода уезжал в Германию, так что всего выходит пятнадцать – но ничего про это не написал. Пустое место, безвоздушная и безлюдная страна в его биографии – Германия.

Иногда читаешь его, упрёшься глазами во фразу – и остановишься надолго. «Я не предвидел, что мне ещё придётся жить в чужой стране, посреди чужого языка, чужих обычаев и повадок, и это будет мучительнее тюрьмы или лагеря – которых мне, впрочем, не пришлось изведать»[421].

То есть в лагере, где говорят по-русски, ему было бы лучше, чем в Германии, где по-немецки?

Но если выбрал одно, а того, другого, не пришлось изведать – то стоит ли говорить?

Потом, когда в Союзе начались перемены, он корил себя, что не дотерпел, не дострадал, не дождался, уехал. «Жарко, до пота на лице, завидовал этой толпе и ощущал как одну из самых больших потерь моей жизни, что не оказался в те дни в Москве, не выходил останавливать танки маршала Язова, просовывая меж гусеницами и катками арматурные прутки, не прожил счастливейшую ночь на баррикадах у Белого дома»[422].

А как не уехать, если знаешь, что будет суд и лагерь? Как не уехать, если гэбэшники вынесли из дома обе твои пишущие машинки, без которых ты, писатель, как без рук? Как не уехать, если уже был после допроса инфаркт? И никто не обещает, что допросов больше не будет.

В Германии он поселился в крошечном Нидернхаузене, который называл «срединно-европейская Тьму-Таракань», – в живописном городке был один автобусный маршрут, но потом торжественно, с оркестром и речами открыли второй. Английского не знал, немецкого не знал. Внешне жил нормально – четырёхкомнатная квартира, вид из окон на леса и поля, в доме бассейн для жильцов, вокруг лес, тишина. Есть машина, можно ездить в близкий Висбаден. Но такая пустота вокруг, что смыкает уста.

В Москве у него был «Запорожец» с отваливающейся дверцей, которую однажды, во время поездки в Загорск, всю дорогу держал академик Сахаров, а в Германии – Volkswagen Passat. Мужчина, пересаживающийся с «Запорожца» на Volkswagen, резко вырастает в своих глазах. И он вырос – лелеял новую машину, как не лелеют машины немцы. Поездят – продают, поездят – продают. А он с «Пассатом» сроднился и ездил на нём немыслимый срок в мире интенсивного потребления – восемнадцать лет. Садился за руль с удовольствием, с дочерью проехал от Нидернхаузена до Барселоны – при этом имел больное сердце и плохое зрение, видел только одним глазом. Но, шофёр с сорокалетним стажем, без сомнений садился за руль.

Мальчишкой одиннадцати лет, в 1942 году, он решил бежать на фронт. Собрал мешок сухарей и побежал на лыжах, но встречными танкистами был остановлен и отправлен к матери. В эвакуации в Кутаиси поступил в Суворовское училище им. Дзержинского, шефом которого был Берия, потом Абакумов. «Я вот в Суворовское училище подался – думал, что нас пошлют воевать, что из нас там будут специально готовить каких-то юных разведчиков, и даже жалел, что всё “так рано кончилось”»[423]. Но при этом уже в 1946 уже всё понимал – утащил из библиотеки училища книгу в серой обложке о процессах 1937 года и спрашивал себя над ней: «Как? Ну вот как такое возможно?»

Отца его в 1941 мобилизовали рыть укрепления, быстро наступающие немцы захватили его; он умер в концлагере на территории Польши. Мать в 1952 году арестовали за разговоры. Что это за формулировка, как можно сажать за разговоры, чем советской власти могли быть опасны разговоры учительницы русского