Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

и литературы – риторические вопросы. Она сидела в Большом доме в Ленинграде, и когда Сталин умер, сын послал ей записку об этом, засунув её в финик вместо косточки. Вот так прошёл, проехал, прорычал по его семье, разбивая её, страшный двадцатый век: папа в фашистском лагере, мама в советском.

Из ведомственной комнаты Ленинградского суворовского училища, где они жили с матерью, его выгнали.

О том, как в 1946 году он, пятнадцатилетний, с другом, тоже суворовцем, и с нарядной девочкой Викой в белом платье, белых туфлях и красном берете, испытывая «восторг страха», ходил к писателю Зощенко, только что подвергнутому публичному шельмованию в докладе Жданова, Владимов рассказал в недописанном до конца романе. Слишком медленно он писал, слишком долго подбирался к чему-то главному в своей жизни – жизни не хватило. Зощенко был испуган визитом и быстро выпроводил их. Потом в училище их допрашивали и заставляли отрекаться. Так начинался для Владимова путь в литературу.

Литература манила его, влекла к себе со страшной силой. Он начал рано, в двенадцать лет писал лубочный киносценарий о войне. Потом вместе с другом сочинял новую, идеальную страну Юнгландию, где всё не так, как в СССР, и одновременно книгу о ней. Кто сам не писал, кто этим не мучился, не поймёт, какая это страсть и какая жажда. Но как туда попасть – в литературу, в этот заманчивый мир, где ходят блистательные авторы с членской книжкой Союза? Бывший суворовец, выпускник юрфака ЛГУ Владимов подрабатывал, делал записи воспоминаний двух генералов, один из которых, Чибисов, сказал ему, ещё не опубликовавшему ни одной книжки: «История Великой Отечественной войны, Георгий Николаевич, – история тайных преступлений, о которых мы когда-нибудь, может быть, узнаем». Он эти слова запомнил – на всю жизнь.

Зимой 1959/60 года он решил сыграть в пан или пропал, поставить всё на одно, написать наконец нечто такое, с чем прорвётся. В Шереметьевке – неподалеку от аэропорта, который тогда не был таким большим, как сейчас, – он жил на чужой даче, утром умывался снегом, писал до часу дня, потом бегал на лыжах, потом обедал, спал и снова писал. Суп из концентрата, консервная банка вместо пепельницы – аскетический быт этих дней он описал в одном из своих рассказов. Рассказов за всю свою жизнь он написал три, книг – четыре, пятая не дописана, и ещё одну пьесу, которую никто никогда не поставил.

Через много лет, в 1995 году, в письме к Марине Лундт, писавшей диссертацию о «Новом мире», Владимов сказал про то время: «Посылал свои опусы во все редакции, приносил в театры – у меня ничего не брали»[424]. А взяли впервые в журнале «Театр» в 1954 году – название первой публикации Владимова обычно не упоминается, но мы скажем: это была статья «Женские образы в пьесах Анатолия Софронова».

«Но о прозе всё же тосковал, тем более что статьи шли плохо, автор я был несговорчивый, и к 30 годам тоска стала невыносимой»[425].

Случай, который нужен для судьбы, выпал ему – его взяли редактором отдела прозы в «Новый мир». Это был пропуск туда, куда он так хотел попасть – но нужно же было и написать что-то. Дважды в своей жизни он использовал метод глубокого погружения в тему: первый раз, когда несколько месяцев пробыл на Курской магнитной аномалии, где в карьере добывали руду, а второй – был матросом на траулере, ведущем лов в Атлантике. Из этого вышли книги «Большая руда» и «Три минуты молчания», опубликованная в «Новом мире» в 1969 году.

Мои родители, как и многие тогда интеллигентные семьи, были подписаны на «Новый мир». Журналы в голубых обложках стояли рядком на книжных полках, хранились свято. Я до сих пор помню мелкий шрифт, каким были напечатаны «Три минуты молчания», я читал роман, выходивший с продолжением в книжках журнала, и было мне тогда четырнадцать лет. Я не мог объяснить, почему, но роман меня завораживал – не только меня.

Теперь он был тем, кем хотел быть – писателем, и там, где хотел, в литературе, и членская книжка Союза у него тоже была, так же как путёвка в Дом творчества в Ялте. Но внимательно рассмотреть его в те годы нам трудно – странно и необъяснимо, что о нём нет воспоминаний. О других есть сайты и книги, а Владимов словно отодвинулся в темноту, оставив на свету свои книги. Только его дочь от первого брака о нём написала. Тем ценнее то, что вспомнила Юлия Винер, которая вообще-то вспоминала о Викторе Некрасове, но тем вечером в Доме творчества она была и с Гладилиным, и с Владимовым. Они пили водку и пиво, потом ходили по комнатам и клянчили вино, а потом Некрасов – он был единственный, кто хотел выпить и пил по-настоящему, другие не особо – придумал пить одеколон, разбавляя его сладким ситро. Вот как она их увидела, этих любимцев читающей публики, снабжённых членскими книжками Союза, в котором ни один из них не останется надолго. Но тогда они этого не знали. «Все они были тогда полунищие, бедно и немодно, хотя и с трогательными потугами на богемную элегантность, одетые, опутанные бесконечными бытовыми и семейными неурядицами. Мрачно весёлые и обольстительно (для не слишком ещё разборчивой меня) циничные, с лицами хотя и вполне обыкновенными, но покрытыми тем тонким блеском возбуждения от недавней удачи, который электризует всё вокруг и притягивает восприимчивые души, это были тогдашние любимцы советской судьбы»[426].

В Германии (он называл её Чужеземия) Владимов – писатель, диссидент, эмигрант – стал главным редактором журнала «Грани». Журнал принадлежал НТС[427] – ныне уже несуществующей организации, которая в тридцатые годы засылала эмигрантов-агентов в СССР, чтобы они создавали сеть сопротивления. Кажется, он, изгнанный советскими, должен был стать своим среди антисоветских, но недолго он пробыл редактором – его вытеснили и выгнали под предлогом того, что не член чуть было не сказал «партии». Нет, НТС, про который он с тех пор не мог говорить без язвительной злости, потому что там «шелупони было натолкано». Значит, оказалось, здесь тоже «серые начинают и выигрывают». «Мне симпатичны люди, чуждые стадности»[428], – так он в своём «Генерале» сказал о Гудериане, но – и о себе.

Когда СССР распался, гражданство ему вернули, а квартиру вернуть позабыли. В 1993 году вместо квартиры вернули пай, который он в 1983 внёс в кооператив. Тот, кто жил в те времена, без объяснений поймёт, в чём тут кидалово. И страхового полиса у него не было. Нашёлся врач, который зарегистрировал его как бомжа – бомжа можно лечить без полиса. Он жил в Переделкине, в старом, заброшенном коттедже на улице Зелёный тупик. Полгода жил в России, полгода в Германии. И когда приходило время лететь в Германию, он испытывал страх – глубокий, советский страх, что его не выпустят.

Тут в его жизни появляется Борис Эрленович Гольдман, президент рекламной компании NFQ. По крупицам приходится собирать информацию о том, кем он был до того, как стал рекламным магнатом. Учился, но, кажется, не доучился в Школе-студии МХАТ, зато окончил заочный пединститут и работал учителем. В 1983 году, уезжая из России, Владимов среди многих других и ему подписал книгу и не запомнил его. А для Гольдмана Владимов все эти годы был любимым писателем и даже чем-то бо́льшим: то, что он делал для Владимова, давало ему бесценное ощущение высокого смысла в ежедневных буднях бизнеса. Для того, чтобы издать четырёхтомник Владимова, Гольдман создал издательство NFQ/2Print – только для одного проекта.

Свой четырёхтомник Владимов верстал сам. Сам и вычитывал. Это очень непохоже на положение знаменитого писателя, книги которого издательства рвут у него из рук. Но что может сказать на это человек, пишущий всю жизнь? «Тысяча читателей всегда найдётся». Четыре тома в серых обложках – солидно и сдержанно выглядящие тома – вышли в свет в 1998 году, за пять лет до смерти Владимова и за шесть до смерти Гольдмана.

В Переделкине, в старом доме, Владимов сам чинил, строгал, пилил, забивал гвозди, ремонтировал сантехнику. Говорил дочери о том, что мечтает иметь большой овальный белый стол с двенадцатью стульями. На вопрос, кто же будет за ним сидеть, отвечал с незыблемой уверенностью и лёгкой насмешкой над собой,