Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

в дневнике то, что они рассказывали ему, но менял фамилии – осторожность превыше всего! – потому что не мог исключить, что его дневник попадёт в чужие – известно чьи – руки и послужит уликой. И не только осторожность, но и страх, тот самый страх, который сидел в каждом советском человеке, от маршала до дворника, вбитый в подкорку, вдавленный в гены «совершенно ничтожный, слепой, бесформенный, как существо, рождённое в темном подполье, – страх неизвестно чего, поступить вопреки, встать наперекор»[400]. Неизвестно чего? Нет, очень даже известно чего – но и об этом сказать было нельзя.

Нельзя было сказать ни о чём, о чём он хотел сказать, о чём думал напряжённо и упорно десятилетия, десятилетия архивов и выписок, устных рассказов стариков и чтения провинциальных газет времён революции, десятилетия упорного путешествия по тёмному, заброшенному лабиринту истории, в котором он блуждал, как диггер, со своим собственным, личным фонарём. Романы начинались и подолгу лежали в письменном столе. В этих поисках ушедшего и блужданиях по катакомбам прошлого он вырабатывал свой способ – способ говорить о том, о чём нельзя, запрещено говорить. «Задача писателя – рассказать ещё и о том, что ВНЕ книги»[401]. Но для такого писателя нужен читатель, который понимает, что вне – неназываемое, но существующее, умалчиваемое, но самое важное. «Читатель должен пытаться понять не только то, о чём рассказывает книга, но и то, что она ХОЧЕТ высказать»[402].

Такой читатель у него был – советская интеллигенция, умевшая читать между строк и видеть то, что за страницами.

Он писал о них и их знал, знал так, как можно знать только близких и родных, до боли родных, до тоски родных – знал их жизнь в тесных квартирках с посиделками на кухнях, знал импортную чехословацкую тахту, предмет зависти соседей, и престижные болгарские чашечки, знал интриги, когда человека приглашают на празднование Нового года не потому, что с ним хорошо, а потому, что заинтересованы в нём, ибо он работает в Центркино, а туда подана заявка на фильм, знал инженеров, в обеденный перерыв гонявших шахматные блицы в своём КБ, знал всю эту теперь уже ушедшую жизнь с коврами и телевизорами, с ежевечерним смотрением программы «Время», с доставанием дефицита, когда дефицитом было всё, с магазинами «Диета» и «Синтетика», с мечтой о кооперативной квартире и машине, знал великую ценность связей с нужными людьми – это называлось «блат» – помогавшими купить в ГУМе белую водолазку с переплатой.

В «Доме на набережной» отец главного героя, Глебова, твердил ему, учил его: «Не высовывайся! Осторожность!» И будешь осторожным, если с детства знаешь, как по ночам уводят людей. А в письмах Трифонова, которые он писал маме в лагерь, НКВД вымарывал самые безобидные слова, подозревая что-то, что нормальному уму не понять. Так что – осторожность в слове, в поведении (не высовывайся!), в письме, во всём.

Трифонов играл во все советские игры, не был ни отказником, ни анахоретом, ни диссидентом. Предлагают выступить на совещании по вопросам советского исторического и революционного романа – выступает. Надо ехать в Таллин на всесоюзное совещание писателей (да о чём же писателям нужно совещаться между собой? да ещё почему-то в Таллине) – едет. Если отдыхает в Дубултах, то в доме творчества. С женщиной, которая станет его третьей женой, встречается в Берлине (она тоже в загранкомандировке) – нечто немыслимое для обычной советской жизни, где все сплошь невыездные. Едет в Венецию, на конгресс, посвящённый Толстому (больше негде поговорить о Толстом – только в Венеции). В состав делегаций Союза писателей его включали – вместе с будущей женой. Был в Америке, в Дании, в Чехии ездил две недели по маленьким городкам. В «Доме на набережной» он отдаёт поездку в Париж, на конгресс эссеистов, Глебову – подлецу.

Погружавшийся в себя, чтобы понимать других, знавший в мельчайших подробностях свою душу, он, конечно, и этому в себе тоже знал цену. «Художник и дела – это гадость, это плебейство»[403], – говорит Сусанна в романе «Время и место».

Когда решался вопрос о публикации романа «Старик» – а дело затягивалось, тянулось днями – он сидел у окна, смотрел в окно, монотонно стучал по полу ногой, ждал. Он жил внутри советской литературы, быть вне – в самиздате, в тамиздате – не мог, не хотел. Писать в стол? Не для него, им с молодых, литинститутских лет владела «ослепительная мечта напечататься». «Не спать всю ночь… Ждать решения судьбы» (слова его жены). Жил внутри системы, лояльный к системе, вписанный в неё. Ведь что такое диссидентство? Неприятие жизни, какая она есть. Но другой-то ведь нет.

Но внутри себя знал цену тому, в чём жил. «Впрочем, этот труп будет гнить долго»[404] (это о СССР, так записал в дневник в последний год своей жизни). И именно потому, что жил внутри системы, знал её форточки и лазы, поднимался по её ступенькам – именно поэтому знал черту, которую переходить нельзя. Позвали в неподцензурный альманах «Метрополь», отказался. Выбирать между плюсом и минусом, чёрным и белым не хотел, хотел пройти узким путём между противоположностями – своим путём. И ничего не лишиться при этом. «А я хочу жить здесь, печататься здесь и писать, что хочу»[405].

В Петербурге в квартире его бабушки скрывался в дореволюционном подполье большевик с партийной кличкой «товарищ Василий» – Сталин. Скромно отказывался от обедов, питался хлебом и пивом. Потом бабушка посылала Сталину деньги в ссылку – он очень просил помогать ему, со слезами молил спасти от холода и голода. Просил послать ему его старое бельё – холодно, мороз – она купила для него всё новое и послала. «Я не знаю, как отплатить Вам, дорогая, милая-милая». Отплатил в 1937 – отправил её сына и дочь в лагеря, мужа дочери убил, саму «дорогую и милую» вместе с двумя детьми выселил из дома на набережной. Или мы не так трактуем его действия, и отплатил он в 1951, когда, глядя на списки представленных к Сталинской премии, не вычеркнул Трифонова, не пришлёпнул как муху молодого писателя.

Если мир делится на правду и ложь, на нас и их, на разрешённую дрянь и неразрешённое откровение, то тогда «лучше быть сифилитиком, чем лауреатом Сталинской премии». Так сказал Трифонову его друг Фёдоров, когда и Сталина уже не было, и деньги той премии давно исчезли. А что ответил на это Трифонов? Мы не знаем, это нигде не записано, но, скорее всего, ничего. Слишком это остро, плакатно сказано, а он был человеком, уходящим в глубину, в глубину истории, в глубину времени, в глубину человека, но прежде всего – в глубину самого себя, своей памяти, которую назвал – самосуд. И самоказнь.

С детских лет в нём был инстинкт писателя – записывать, анализировать, вести дневники и записные книжки. Писал мысли и наблюдения в толстых тетрадях в клеёнчатых обложках, а прозу свою поначалу в тонких школьных тетрадях в клеточку, а потом на отдельных листах бумаги. Удивительно, как много он сделал и как, преодолев кризис жизни, найдя интонацию, взяв не ноту, а тему – одну за другой выдавал повести и романы, и неудивительна – нельзя об этом не думать, если пишешь всю жизнь как заведённый – его мысль о цене и тщете писательства. «Смотришь иной раз на свои полки с книгами, на два десятка рядов, на тысячу всяких переплётов – огромных, толстых, худых, разноцветных – и приходит мысль: для чего же ты трудишься, не спишь ночей, портишь глаза; для чего столько напряжения, муки, усилий?.. Для того ли, чтобы состряпать, наконец, хиленькую книжонку толщиной в ноготь мизинца (это даже хорошо), чтобы она затерялась потом среди этих переплетённых громад, затерялась и забылась?.. Увеличила на одну единицу многомиллионную армию этих ничтожных, мелькающих наподобие астероидов и исчезающих в человеческой памяти твореньиц?..»[406]

«А вот лежит на кровати в углу коренастый, с бритой чёрной головой, паренёк, безусый и ещё толстощёкий. Лежит и, близоруко щурясь на свет, тянет неуклюже разбухшую цигарку»[407]. Так он описал себя – шестнадцатилетнего.

Был он плотный, с прямоугольной фигурой, близорукий мужчина в крупных очках в массивной оправе, ходил, как все в СССР, в чёрном пальто и в кепке, зимой в облезлой кроличьей шапке, с портфелем в руке, был страстным болельщиком «Спартака» и даже в Копенгаген, где был в очередной поездке, просил прислать ему телеграмму со счётом игры. Был книжником, что неудивительно: в то время дефицита на книги многие