Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

Яр и спускался в расстрельный овраг. В 1966 году – 25 лет со страшных дней 1941 года – собрались несколько тысяч человек, попросили его сказать несколько слов. Вот как запомнил его недлинную речь очевидец: «Четверть века назад на этом месте фашисты расстреляли сто сорок тысяч мирных жителей. Среди них были русские, были украинцы. Но первые сто тысяч были евреи»[377].

Простые слова, слова скорби. Но в искажённом советском мире это было воспринято как демонстрация, как «поддержка сионизма».

Некрасов часто говорил вещи, которые у многих вызывали тяжёлое молчание. Когда в газетах писали, что Успенский собор Киево-Печерской лавры в 1941 году взорвали немцы, Некрасов говорил, что взорвали наши, минами замедленного действия (и был прав). Когда о евреях вообще нельзя было говорить, он говорил о Лукьяновском кладбище, где советские вандалы разбили еврейские памятники и осквернили могилы. Да и о Сталинграде он тоже говорил – что штурма Мамаева кургана, так красочно изображённого на знаменитой диораме, не было, немцы в ночь на 31 января ушли сами. А как ему не верить, если он там был?[378]

Некрасов носил серый пиджак и под ним рубашку с расстёгнутым воротом. Так он ходил выпить с друзьями, так и на приём к первому секретарю ЦК компартии Украины Шелесту. В филармонию на симфонический концерт приходил в футболке – не из желания шокировать, а просто он одевался так, его манера. Благородное лицо аристократа, волна волос, лежащая на лбу, тонкие усики, по которым писателя Некрасова запомнил Хрущёв, громивший его в речи 1963 года за то, что хорошо написал об Америке. И партийные холуи в зале кричали: «Позор!»

Не было в Некрасове ни самомнения пророка, ни ярости политбойца, ни пафоса великого писателя, которым он себя и не считал. Он и писателем себя не любил называть, как-то громко это, пафосно – писатель… Он был просто человек в сером пиджаке и с расстёгнутым воротом рубашки, который не хотел – потому что не мог – жить молча и с опущенными глазами.

В его квартире в киевском Пассаже, над кроватью, у него висела карта Парижа. Выпив и устроившись на кровати, он взглядом путешествовал по улочкам, знавшим д’Артаньяна и Бальзака. На телевизоре у него стоял портрет Яна Палаха, сжёгшего себя в знак протеста против оккупации Чехословакии. Он приносил к портрету цветы и следил, чтобы всегда были свежие.

Его мама, Зинаида Николаевна, которую он нежно любил, говорила ему, когда он уходил из дома: «Веселись, Викочка!» Так мудрая мама просила его не поддаваться депрессии и печали, не дать отнять у себя радость жизни, которая есть и должна быть в каждом солнечном дне, в каждой встрече с друзьями, в каждой прогулке по Крещатику. И бывший сапёрный офицер, отмеченный орденом и медалью «За отвагу», прошедший фронт и четыре месяца госпиталя, жил весело – как умел.

Он выпивал, знал всех забулдыг у киевских центральных гастрономов, пил в садиках и дворах, а также дома, где мама подавала на стол бутерброды с сыром и по две половинки зефира на каждого. Приходил в киевские редакции, где его все знали, спрашивал с намёком: «Ну так как?» – и тут же рукописи со стола сдвигались, появлялись стаканы, начинался весёлый, захватывающий разговор, который тем ярче горит, чем больше выпито. Поэту и режиссёру Шпаликову для сцены в одном из фильмов понадобился ханыга – чтобы сидел на заднем плане, пока герои объясняются на переднем. Он попросил Некрасова: «Что тебе стоит? Посиди!» Ну ханыга так ханыга – Вика (так звали его друзья) не отказался, он не стыдился этого слова, он его считал почётным для себя в том Киеве конца шестидесятых, где ещё был воздух.

Но удушение уже началось. Знакомых и друзей Некрасова вызывали в КГБ и допрашивали об отношениях с ним: какие имеет связи, где, когда, что говорил.

Молодого друга Некрасова, врача Семёна Глузмана, посадили в лагерь на семь лет.

Молодой учитель Марк Райгородецкий зашёл к Некрасову во время обыска. С собой у него был портфель, в портфеле «Мы» Замятина. Учитель получил два года.

Другие сами переставали ходить к нему. А он был общительный человек, живой, лёгкий.

Пустота возникала вокруг него, оставалось всего несколько человек, с которыми он мог говорить и пить, пить и молчать. «Пусто вокруг».

Руки на его горле стали смыкаться. Или как это ещё сказать? Взяли за горло и стали медленно поддавливать… Пришли к нему домой двое, попросили отдать им то, что есть в доме из запрещённой литературы. Потом вызывали на допросы, где добивались, чтобы он признал, что ходящие в самиздате рассказы написаны им, он не признал. Брали пробу почерка. Потребовали, чтобы осудил Солженицына. Отказался. Набор его новой вещи в «Новом мире» рассыпали. А 18 января 1974 года вдруг резко сжали руки у него на горле: пришли десять человек и двое суток переворачивали квартиру вверх дном.

Во время обыска запрещали закрывать дверь в туалете. Жена Некрасова хлопнула им дверью в лицо: «Я не привыкла этим заниматься в обществе!»

Собрали семь мешков, изъяли Ахматову, Цветаеву, Гумилёва, изъяли «Беседы преподобного Серафима Саровского», изъяли фотоальбом с фотографиями Бабьего Яра, изъяли папку с текстами, и под последней фразой одного из текстов: «Тяжело, стыдно жить в такое время» – видим: «Верно: старший следователь следотдела КГБ при СМ УССР майор Тимчук».

Теперь перед киевском Пассажем, где у него была квартира, всё время дежурила чёрная «Волга».

«Попытался в стол писать – для внуков, правнуков, не для самиздата – пришли мальчики и забрали»[379].

Это был уже знак, что он вступает в такие пределы, где правила меняются, где уже его не защищает звание лауреата Сталинской премии, полученной за роман «В окопах Сталинграда», где неважно, что ты был в Сталинграде сапёрным офицером и дважды ранен, а важно, что не каешься на партсобраниях, не пишешь покаянных писем в «Литгазету». Его друг украинский диссидент Иван Дзюба говорил ему, что в советской тюрьме выживает только тот, кто ненавидит, а он, Некрасов, ненависти в себе не имеет и поэтому не вынесет там, не выживет.

Но Некрасов и тут шутил, рассказывал анекдот, в котором олень, подстреленный на охоте, заявляет: «В случае моей смерти прошу считать меня коммунистом». Однажды, съездив в Москву, привёз оттуда в Киев хохму: «Уходите, уходите, не толпитесь у дверей, уходите, уходите, кто остался – тот еврей». В сокращённом виде это звучало ещё проще: «Кто остался – тот еврей». И вот теперь он, русский писатель, советский фронтовой офицер – уезжал, а его друзья евреи – оставались.

К медали «За оборону Сталинграда» у него не было удостоверения – пропало куда-то. Когда 12 сентября 1974 года Некрасов проходил таможню в Киевском Бориспольском аэропорту, медаль пропускать отказались – без удостоверения невыездная. Он, разозлившись, прикрепил медаль к первой странице книги «В окопах Сталинграда» и предъявил в таком виде. Ничего больше не сказали, пропустили и книгу, и медаль.

С грузчиками, бывшими спортсменами, распил в аэропорту пол-литра. Это и было его прощание с родиной. Он уехал, а книги его жгли в библиотеках, а где не могли сжечь, рвали на клочки.

И вот – остался за спиной, как отрезанный, весь этот Советский Союз с его хамскими мордами стучавших на него кулаком по столу партсекретарей (а он им в ответ тоже кулаком по столу: «Я в Сталинграде в шестидесяти метрах от немцев был и не боялся! И вас не боюсь!»), с его пригнутым, запуганным народом, с его жестокими кагэбэшниками, которые запытали до смерти друга Некрасова Гелия Снегирёва. Но перед смертью он в больничной палате успел надиктовать о том, что с ним делали. Читать это невозможно от ужаса и отвращения.

Там, в этом невыносимом рассказе, есть следователь, который за свой счёт покупал умирающему заключённому кефир. Что не мешало ему допрашивать парализованного, слепнущего, неизлечимо больного человека и отказывать ему в медицинской помощи, потому что не кается, не признаётся.

Как всё изменилось с той стороны, в новом мире. Как будто вдруг воздух вместо гниющей дряни, как будто слетела с его хрупких плеч бетонная плита и исчезли пальцы с горла. И он вздохнул. Он больше не был диссидентом под страхом ареста, не был под присмотром (в Киеве за ним всё время ходили двое) – а стал