Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

У его жены, Киры Георгиевны, грузинской княжны Андроникашвили, тоже был свой автомобиль, «эмка». Две машины на семью – немыслимое дело в Москве тридцатых. Так тогда не жил никто, только знаменитый советский писатель Борис Пильняк, в 1935 году писавший о «громадной воле и разумности революции».

Прежде чем убить, надо поиграть с жертвой, внушить ей ложное чувство безопасности, насладиться её доверчивостью, а потом сбить с неё спесь, увидеть растерянность и страх, унизить, заставить каяться. Вот в чём наслаждение. Тогда можно и убивать.

«В 1937 году, когда я лечился в клинике Казакова, Игнатий Николаевич сообщил мне по секрету, что подозревает у Сталина шизофрению». (И. Гронский.)

Всё унижение быть писателем-попутчиком изведал Пильняк. Литературные хунвейбины обвиняли его в нежелании дать «нашему читателю» то, что ему нужно, в незнании законов экономики, в троцкизме и японском империализме, в том, что он «поставляет беззастенчиво-халтурные произведения». Двигается колесо, нарастает градус: «Повесть непогашенной луны», прежде называвшаяся «троцкистской», теперь именуется «контрреволюционной». Ему всё время приходилось оправдываться и клясться в преданности советской власти. Ну а если извинения уже не помогают, если оправданий никто не слышит, если в жизни сгущается что-то страшное и тёмное, что не сказать словами даже такому отличному словоделу, как он?

«Глаза у него плутоватые. Рыжеватый. Волосы начинают редеть. Виски – седоватые. В замшевой куртке мешком, франтоватое пальто из Америки»[354]. «Волосы уже не рыжие, не ражие, а выцветают». (Пильняк о себе.) На собраниях «он сидел, поникнув головой, молчаливый, обмякший, непохожий на себя, и печать какой-то обречённости лежала на его осунувшемся, посеревшем лице. Что ему было делать, медведю – без леса, охотнику – без медведя?.. Он сидел склонившись, сунув руки между колен, весь как будто сжавшись в ожидании удара»[355].

То, чем Пильняк наслаждался и жил – взлёт писательской судьбы, всеобщее внимание, связи – стало опасностью. И всё-таки пока ещё можно сказать себе: «Ничего не надо бояться, надо делать – всё делаемое, даже горькое, бывает счастьем, а ничто – ничем и остаётся»[356].

Последний свой роман «Соляной амбар» Пильняк писал в 1937 году, писал, как и положено большому советскому писателю, получив вперёд большие деньги от Гослитиздата. Нужно же писателю на что-то жить, когда он пишет? Заканчивая роман, попросил выплатить ему ещё 6000 рублей. На эти деньги собирался жить два месяца, пока идёт чистовая переписка и перепечатка романа.

Сжали его, обрезали, загнали в жёлоб. Иван Гронский, поставленный партией руководить литературным процессом, придумал слова – «коммунистический реализм», Сталин поправил, уточнил название жёлоба – нет, коммунистический рано, пока пусть будет социалистический. Это значит (уточнил вождь) – писатель должен писать правду. Но это-то, в свою очередь, значит для каждого понимающего, что – писатель должен писать ложь. Так и выставляет Пильняк всё в своей последней книге «Соляной амбар» по линии – по партийной линии. И язык его потускнел, поблёк, местами деградировал до языка настенного календаря и советского учебника истории.

Этот роман должен был избавить его имя и жизнь от накопившихся за годы двусмысленностей, перевести его из попутчиков в свои люди, доказать, что он, писатель Борис Пильняк – не заднюю революции пишет, а её самую суть.

Лубочный Ленин вместе с мужиком Сосипатычем охотится на зайцев в Шушенском и «стоит… на камнях у реки, один или с Надеждой Константиновной, – заря с зарёй сходятся, – стоит, прислушивается к реке, вперёд всматривается…»[357] Но о другом человеке Пильняк говорит, не называя имени – страшно его имя. Былинный большевик, «человек громадной убеждённости», который под свист шпицрутенов в сольвычегодской тюрьме прошёл сквозь строй с раскрытым томом Маркса в руках, и в туруханской ссылке, в белом безмолвии, своими руками делал гарпун, чтобы охотиться на рыбу – титан.

Что такое писательство, зачем оно? И кто такой писатель, этот человек с интеллигентным лицом, в круглых очках, который сидит за столом, в нервическом напряжении исписывает листы бумаги и запрещает близким звать себя к телефону, в то время как другие, нормальные люди, ходят на работу, играют в домино и карты, вечером идут в кино… А он всё пишет.

Фамилия много значит для героя. У Пильняка есть рассуждение, что если назвать красивую женщину Широконосова, то читатель не поверит, что она красивая. Себя он в «Созревании плодов» назвал Арбеков – что-то лихо-героическое в этой фамилии. Он любовался собой. Это в 1935 году. Прошло всего два года, и возник Криворотов. Так теперь он назвал себя, с горечью обдумывая свою жизнь. Так ли надо было писать, так ли жить, чтобы выжить и не пропасть?

Всего два года назад он воспевал комкора Роберта Петровича Эйдемана и комбрига Марка Семёновича Дейча, писал о своей дружбе с ними, о том, как Эйдеман звал его на дачу играть в волейбол, а Дейч катал его сына на самолёте К-4 – теперь, в 1937, это превратилось в донос на самого себя, ибо и Эйдеман, и Дейч оказались фашистами, террористами, врагами народа. Летом, когда Пильняк писал свой последний роман, расстреляли Эйдемана и арестовали Дейча.

Всего два года назад, в «Созревании плодов», он писал о том, как ездил с председателем исполкома Аггеевым на озеро, «куда ивановские ответственные работники ездят удить рыбу». А теперь, в июле 1937, Аггеева арестовали; его расстреляют в праздничные дни годовщины Октября, когда будут греметь марши, виться флаги и звучать речи – у палачей нет ни праздников, ни отпуска.

Роман он закончил 25 августа 1937 года. Поставил на последнем листе дату и место – Город писателей. 28 октября (в этот день его знакомого, комбрига Дейча, свели по лестнице в расстрельный подвал дома на Никольской) к Пильняку в Переделкино на машине приехал человек в военной форме, по имени Серёжа. Так его запомнила соседка Зинаида Пастернак, а трёхлетний сын Пильняка почему-то запомнил, что человек был в белом костюме. «Он был сама любезность. “Николай Иванович, – сказал он, – срочно просит вас к себе. У него к вам какой-то вопрос. Через час вы уже будете дома”». Заметив недоверие и ужас на лице Киры Георгиевны при упоминании Ежова, он добавил: «Возьмите свою машину, на ней и вернётесь». Он повторил: «Николай Иванович хочет что-то у вас уточнить». Заранее приготовленный узелок Пильняк с собой не взял.

В расстрельном списке, по которому в вечерней тиши обшитого коричневыми панелями кремлёвского кабинета, в уютном свете лампы под стеклянным зелёным абажуром, скользил красный карандаш в руке усатого человека с рябым лицом, Пильняк был № 224.

* * *

Дом стоял напротив меня в странной, неживой немоте.

Между мной и домом, по узкой ленте асфальта, называемой «улица Тренёва», в обе стороны с гулом и шуршанием неслись автомобили.

Уродливый зелёный забор из рифлёного железа скрывал дом наполовину.

В окнах его было пусто и темно, в двух белым сиянием отражалось небо.

Я знал, что сейчас там живут люди, но не знал и не хотел знать, кто. Для меня этот дом был домом Пильняка, писателя, погибшего страшной смертью в ловушке, в которую превратилось его время – а всё остальное, что было в этом доме потом, не имело значения.

Вот сюда, по узкой улице в окружении сосен, октябрьским вечером приехал на машине некто Серёжа, о котором не известно ничего и который после этого исчезает навсегда во тьме истории.

Припарковался, вышел, толкнул калитку, зашёл в дом, говорил с вышедшим ему навстречу Пильняком.

Я стоял в двадцати метрах от дома, отделённый от него шоссе и забором, и дом немо смотрел на меня своими неживыми окнами, словно после того страшного вечера навсегда погрузился в угрюмое молчание.

Не эти ли берёзы были посажены комендантом по распоряжению и плану Пильняка?

В ста метрах отсюда, в известном на весь мир доме друга Пильняка, Бориса Пастернака, на втором этаже, в большой, наполненной светом из двух длинных окон комнате, стоит у стены красноватый шкаф с полукруглым верхом, с дверцами и ящиками внизу. Шкаф – из дома Пильняка, и это, насколько я знаю, единственная сохранившаяся вещь, помнящая