Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

Сидя в Брянске, на своей Привокзальной улице, потеряв галошу, съев пятьдесят груш, искупавшись несчётное число раз, он так видит всё это дело: «Мне кажется, секрет в том, чтобы только печатать, а что печатается, – совершенно всё равно»[316]. Брянский простак постиг секрет того, что хитрые люди, сговорившись, выдают за литературу. Но литература это другое, это что-то, что живёт внутри, та боль и та тоска, которые уже вошли в стук сердца и в кровь и стали тобой, не избавишься. Но говорить об этом не след. А если кто-то его хвалит и даже накручивает похвальные вензеля, выводя, что если Брянск лежит неподалёку от Орла и Тулы, а Орёл это Тургенев, а Тула Толстой, то Брянск тогда, значит, он, Л. Добычин, то он обрывает холодно. Вот этого не надо. «Да и не брянский я».

Теперь писать надо по-другому. Того требуют партия и советская власть! «Сплачиваю вокруг Вашего знамени свои стальные ряды и шлю Пламприв»[317]. Вот так надо писать в новое время, в эпоху маршей и речей, физкультурников и стахановцев, тяжёлой промышленности, трудовых подвигов и нового языка, в котором кишмя кишат «смычка», «медсантруд», «работпрос», «окрэспеэс». «Её отец, отсекр окрэмбеит».

Всё то торжественно-громкое, что произносится с трибун и печатается в газетах, опускаясь в густую, грязную, неказистую жизнь, где дремлют лошади и ржут люди, превращается в бурую муру и чушь собачью. «Никишка, – говорила Полушальчиха и плакала над хреном, – нарисовал картину “Ленин”: это – загляденье»[318]. А товарищ Ленинградов, ответственный работник, влюбился в интеллигентку Гадову. «Зовёт её в РКП(б), она – ни да, ни нет. В чём дело? Вот, Гадова выходит кормить кур. Товарищ Ленинградов заглядывает в ящики и открывает заговор…»[319] Красным наливается шея у какого-нибудь секретаря по идеологии, поставленного следить за литературой: издевается над нами этот Л. Добычин что ли?

То что он со своими странными рассказами и уродливыми героями в советской литературе не жилец, ему ясно. Он в неё не вписывается, он с ней не совпадает, он ей – маленький брянский упрямец – противоречит. Она вся о подвигах, о свершениях, а он мрачно и отрывисто – механически? – нанизывает сор на грязь, человеческую бедность на человеческую пошлость. Сорок рассказов, все короткими фразами. Тяжело и однообразно. Прямо ничего не говорит – а прямо и не надо – но если на одной странице у него «над душой стояли голодающие и лизали опорожнённые миски», а рядом, в столовой, положив голову на стол, от голода три страницы подряд умирает человек, когда «сытые кронштадтцы хлопали друг друга по плечу, кричали и смеялись» – то что это?

Цензура этого не пропустит.

Тщета всего, что он делает, длинной фигурой стоит за его спиной, наклоняется, заглядывает через плечо. О себе как о писателе он думает (и пишет в письмах) с постоянной иронией. «Хотя я и не писатель, но раз дело идёт о книжке, я мог бы поступить так, как в таких случаях поступают Писатели, – но что они проделывают, черт их знает»[320]. «Один раз я вкусил нечто вроде славы: на улице ко мне подошёл человек и сказал: – Вы, кажется, являетесь автором одной из книг»[321]. А если серьёзно? Если серьёзно, то «ничего нет, что побуждало бы писать, а время (даже уже Средний Возраст) уходит. Деньги это даёт совершенно ничтожные, а шуму – больше бывает, когда лягушка в воду прыгнет»[322].

Но всё равно он пишет, упорно и тяжело, выкручивая фразы, искажая порядок слов, что придаёт фразам странный звук, пишет и переписывает рассказы от руки, ибо машинки у него нет. Работает над собственным косноязычием, так сказать. Его косноязычие настолько косноязычно, что даже вызывает нечто вроде восторга. Гладко-то написать каждый сможет, а ты вот так вот загни! «Когда это было готово, А.Л. показала нам это». Что это, Добычин? А это.

Писательство в данных конкретных условиях превращается черт знает во что. «Сочинение глав задерживается отсутствием

а) в течение всей зимы электричества,

б) в течение более чем месяца – керосина, в результате чего испытывается недостаток освещения, выходные же дни посвящаются стоянию в очередях»[323].

А вот бы переехать в Ленинград. А вот бы перестать быть статистиком и стать писателем. А вот бы больше не ходить на службу в Губпрофсовет и Райуполтоп, а вальяжным Писателем ездить по редакциям и, заходя, по-свойски спрашивать: «Ну, Иван Иваныч, как там моё изделие? В какой номер ставишь?» «В октябре я смогу быть в Ленинграде две недели…и пущусь во все тяжкие на предмет окончательного внедрения себя в оный»[324]. Опять хорошо закрутил, молодец Добычин!

Никак не удавалось ему перепрыгнуть отсюда туда, из убожества провинции в исполненную смысла и значения жизнь писателя в Ленинграде. Там издаются журналы, там решаются судьбы, там Литература. Две попытки не удались, начал третью.

С помощью покровительствующего ему писателя и деятеля Слонимского на заседании какой-то комиссии получил комнату в коммунальной квартире в доме на Мойке. Парадный вход забит, что, впрочем, неудивительно в СССР, вход со двора в узкую дверь рядом с водосточной трубой. Немногие, бывавшие у него, запомнили, что комната была пуста. Ни стула, ни стола. Однажды позвал в гости человек десять и читал свои рассказы, но как-то не так всё было, как должно быть в литературном салоне, скованно, странно. Да и какой салон из комнаты в коммуналке, где вместо стула ящик.

Рецензий на его рассказы было немного, но те, что были, язвили с ненавистью, били наотмашь. Раздражал совкритиков этот невысокий провинциал в круглом пенсне, с серьёзным и жёстким лицом, упорно выдававший странные рассказы. Кто вообще такой? Откуда взялся? Кто ему позволил? «16 истерик (рассказов) этой позорной книги представляют, собственно говоря, разговоры ни о чём… По улицам Ленинграда проходят различные люди, большинство из них здоровые: жизнерадостные и энергичные строители социализма, но автор пишет: “Толкались мошки”. Прибавим – они неоднократно толкались и продолжают толкаться в советскую литературу, проникая сквозь плохо прикрытые двери некоторых издательств»[325]. Так написал критик.

Это из рецензии в «Литературной газете». Называется рецензия «Позорная книга»[326].

Другой критик назвал статью о нём «Автопортрет врага».

Они знали ему цену, а он – им. Они смотрели на него с ненавистью, он на них с презрением. Старый большевик Воронский был поставлен на руководство литературой. Вероятно, думал о себе, что он умный, глубокий критик, прокладывающий путь новой социалистической литературе. Добычин видел иначе – с опасной для его жизни ясностью. «Что касается “А. К. Воронского”, то конечно, ему “моя рукопись” не понравиться обязана – на то он и полицейский»[327]. «С детства привык не любить полицейских». Даже тех, которые выдают себя за литературных критиков. Этих – особенно.

Оргсекретарём ленинградского отделения Союза писателей в то время был Виктор Васильевич Беспамятнов, прежде работавший в Спортинтерне, автор брошюры «Интернациональная работа физкультурников». Ну, руководил физкультурниками, теперь поставили руководить писателями – обычное дело. Надо полагать, что он – по должности – был организатором собрания писателей для обсуждения произведений Л. Добычина. Назначил докладчика, предписал выводы. Кто выбрал Добычина в жертву – мы не знаем. Может быть, из ЦК было спущено указание в череде кампаний, проработок, арестов «усилить борьбу с формализмом», а жертву выбирали в Смольном или в Союзе писателей, но может быть и так, что жертву указали товарищи из ЦК, давно обратившие внимание на брянского статистика с его двусмысленной прозой. Беспамятнов справился, образцово организовал мероприятие. Это ему не помогло: менее чем через год его арестовали и расстреляли.

В детстве Добычин мечтал, чтобы родители купили бричку. Вот сядут они в бричку и все вместе поедут к Гоголю в город Эн. «Там нас полюбили бы. Я подружился бы там с Фемистоклюсом и Алкидом Маниловыми»[328]. Чувствительности явно повышенной был странный близорукий мальчик. Однажды он не заметил на улице учителя чистописания, и его за это посадили на час в карцер. После этого он рыдал целый