Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

Десятки писем, знакомства, связи, просьбы, помощь друзей, поиск переводчиков…

В Берлине «его выслушивали вежливо, откланивались и даже не обещали дать ответа»[250].

В Париже в июле закончил сценарий по роману «Мы», в декабре получил отказ: не нужно.

А может, балетмейстер Мясин в Лондоне поставит балет по русским былинам? Пишет и посылает два сценария балета. Но нет, Мясину не интересно.

Его пьеса «Блоха» принята к постановке в театре Pigalle. Вот он, долгожданный прорыв, вот оно, начало европейского успеха! Но театр, приняв пьесу, разорился и закрылся. Другой театр поставил в Брюсселе – публики на премьере мало, она ничего не поняла, потому что не читала Лескова и даже не знала о нём. К тому же режиссёр забрал кассу и уехал, не расплатившись с труппой.

Для другой фирмы написал сценарий про Стеньку Разина – «писал, отплёвываясь». Стеньку должен был играть Шаляпин. Фильм не сняли.

Ну тогда, может, Лев Толстой их проймёт? Подрядился писать сценарий про Анну Каренину. Французы брали пример с Голливуда, с его методом: русский колорит создаёт Замятин, диалоги пишет Андре Жид. Фильм не сняли.

Тогда взялся за сценарий «Тарас Бульба» – сам назвал его издевательством над Гоголем и просил у Гоголя прощения.

Сценарии, сценарии, сценарии… Все – срочно. Он называет их – «мои бараны». Деньги за них платят, а фильмов по ним не снимают. И вообще эти киноворотилы, «за самыми малыми исключениями – гангстеры, по которым плачет тюрьма».

Дурная бесконечность…

Режиссёру Комиссаржевскому послал три своих пьесы в Лондон: не захочет ли поставить? Режиссёр не счёл нужным ответить. Три месяца ждал, потом сам написал ему, чтобы отдал рукописи.

«Как будто какая-то тяжесть его давила и не юмор у него был, а сарказм, вырощенный на скептицизме, а может быть и на отчаянии»[251].

На маленькой вилле в южно-французском городке Кро-де-Кань они сняли второй этаж с выходом на плоскую крышу, откуда видно море и где можно в блаженном ничегонеделании сидеть на солнце. Видна ли ему с этой высоты огромная и всё расширяющаяся пустота и безнадёжность его новой жизни? На фото мы видим сдержанного элегантного джентльмена с грустным взглядом. На что надежда? Есть только два варианта: вернуться назад, в Россию, – или рвануть вперёд, в Америку, которая мечтой обетованной встаёт на горизонте. Он одновременно решает и то, и это, и в Америку, и в Россию, а это значит, что никуда не двигается с места. Словно застыл в вязкой горечи – но внешне спокоен, сдержан, – как всегда.

«Писатели там живут припеваючи. Но когда я читаю, скажем, в “Литературной Газете” эти “припевы” – эту бесстыдную лесть по адресу всякого начальства – у меня начинается жестокий припадок морской болезни. В случае возвращения – в штате льстецов я не буду, а стало быть – останусь писателем “заштатным”, обречённым на полное или приблизительное молчание». Так зачем же?

И, сидя под ослепительным небом Средиземноморья на крыше белой виллы, глядя в голубую даль, он пишет своего Атиллу. Уходит в глубокое время, в Древний Рим, где мальчик Атилла дружит с волком, а сестра императора Плацидия теряет красную туфельку и, чтобы было удобнее идти, сбрасывает вторую – трудно пишет, тяжело даются фразы, вздыхает, поднимает голову от листа бумаги и смотрит туда, где море в голубой дымке и простор.

В Париже его схватил ишиас и мучил два месяца. «Представь себе, что у тебя вместо левой ноги – больной зуб длиною в метр, и к сожалению – ты не можешь пойти и вырвать этот зуб. Мерзость эта называется ишиас…» Теперь он ходил с палочкой. Полицейские останавливали перед ним поток авто, потому что думали, что он ветеран войны. И вот он ковыляет через какую-нибудь Rue de l’Arbre-Sec – Замятин, русский писатель на перекрёстке жизни…

Дело в том, что он сам по себе. Без позы, без деклараций, без всякой нарочитости – сам по себе, ни с кем, ни к кому не примкнул. Он не с советской властью, хотя и не порвал с ней громко и с треском, и он не с эмиграцией, хотя корректно общается с теми, кто готов с ним общаться. В мире, где все кучкуются в мафии, группы и банды, быть одиночкой трудно, очень трудно. А у него – своей банды нет, а есть только немногие друзья, с которыми он по привычке ведёт приятную, весёлую и иногда даже разгульную жизнь – Новый год до семи утра, вино, устрицы в ресторанах. Что не избавляет от тоски и от мыслей.

Зачем писать? Зачем тащить воз мыслей, чувств, слов, зачем беспрерывным страдальцем вертеть и крутить в голове сюжеты, зачем всё это? Ну не для того же, чтобы изменить мир – он не меняется, не для того же, чтобы хотя бы на малую долю миллиметра сдвинуть огромное человечество? Оно не сдвигается. «Куда я себя волоку и зачем? Всё равно, ведь, от пустоты, от тоски, от одиночества, от прожитой жизни – не убежать. Уж просто так бегу, из упрямства».

Два года уже заграницей. Но с упрямой и безнадёжной надеждой он не хочет закрывать за спиной саму по себе закрывающуюся, почти уже закрытую дверь. В Ленинграде домработница Аграфена Павловна всё ещё держит для Замятиных их квартиру на улице Ленина, в которой на шкафу ждут его пупс Растопырка и плюшевый Мишка. Когда в СССР организуется Союз писателей, Замятин из Парижа посылает телеграмму с просьбой о вступлении. Такие вопросы решить могут только на самом верху. «Предлагаю удовлетворить просьбу Замятина. И. Сталин». Но вернуться? Он снова раздвоен, неуверен, снова застыл на перекрёстке жизни, и ни туда, ни сюда – парижский член Союза советских писателей.

«Чуть видна вдали – как эти горы ‹…› моя Америка. Так, может, и останется там: ни Магомет к горе, ни гора к Магомету. И так же далеко где-то мачеха моя – Россия. Думаю, что раньше Нового года туда не попаду». И позже Нового года тоже туда не попадёт. И никогда туда не вернётся. И Голливуд, фабрика грёз, где заправляет всемогущий Сессиль де Милль, к которому Замятин тщетно ищет подходы, – так и останется для него только мечтой. Ни туда, ни сюда, и в результате – «слякоть на душе, вроде парижской зимы». Но что делать? Если ты писатель, то надо писать, хотя и трудно писать, трудно каждый день с утра ворочать эти камни, мять эту глину, двигать сюжет, сжимать прозу, пока она не станет энергией. Что ж, рецепт он знает, снова оттачивает химический карандаш, ставит на стол стакан крепчайшего чая, зажигает одну сигарету от другой, заводит внутренний мотор, запускает фантазию. «Ну, дурак, пиши!» (говорит себе.) «Вчера вот – усадил себя, писал, а потом часов до 3-х не спал».

Так значит – никуда не поедем? Так значит, ни в Россию, где происходят страшные вещи с его другом Пильняком, ни в манящую Америку с её сияющим Голливудом? Решения нет, да и сил на решение нет, остаётся только оставаться на месте, в осточертевшем Париже, в квартире на третьем этаже дома 14 на улице Раффе, лёжа на диване, ибо он плохо себя чувствует. И грипп. И боли в сердце. «Парижские февральские сумерки. Какая-то серая отрава ползёт в комнату из-за окна. Если б я был псом – я выл бы от тоски. Вместо меня – где-то внизу воет радио. Я жду звонка: сейчас должен придти доктор, чтобы говорить всякие утешительные слова, которым я не верю…»

На всех фотографиях у Замятина сдержанная, затаённая улыбка. Улыбка человека, который ведёт серьёзный, очень серьёзный разговор, но про себя знает что-то главное, умное, лёгкое и весёлое. Улыбка интеллигентного человека, который органически не способен на интриги, на подлость, на грубость, на насилие – но при этом не уступит давлению в том, что считает важным для себя. Будет мучиться, страдать – не уступит. Художник Добужинский, видевший Замятина в гробу, сказал, что у него и в гробу была эта затаённая улыбка.

Ледоколы его советская власть взяла себе и пользовалась ими многие годы. «Святого Александра Невского» переименовали в «Ленина», «Святогора» – в «Красина». Ну действительно, не выбрасывать же корабли только оттого, что строил их Замятин. А книги его и само имя можно запретить.

На кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где хоронили русских