Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

Но что-то всё-таки должно быть, какая-то жизнь, какая-то память. И любовь ведь была. «Мой затерявшийся в бескрайних полях город, такой старомодный, такой пыльный, такой прелестный… Широкие улицы, еле сдерживаемые рядами хрупких домов: прозрачные глаза окон, днём— серые, с белыми ресницами дрожащих занавесок, вечером – тёмно-тёмно-синие, с яркими зрачками керосиновых ламп. Кривые доски тротуаров: над ними зелёные, мохнатые руки клёнов и лип. Старый, сгорбленный собор над обрывом. Жизнь радушная, тёплая, как солнце. Солнце, как жизнь…»[213]

Не надо больше нового, новое ужасно. Так просит, так молит душа. Верните старое, хотя бы кусочек старого, того старого, где не убивали, не мучили, не расстреливали, не заставляли рыть могилы, где было тепло, где все были живы, и была Россия.

Его воспалённая проза мучает читателя и сегодня, через сто лет после того, как он писал её в съёмном углу в мутном (по его словам), поросшем соснами, усеянном розовым гранитом Гельсингфорсе. А каково было ему писать? Кажется, как можно жить с такой постоянной, острой, кровоточащей болью? Да вот и нельзя.

«Христос воскресает везде, где есть боль. А здесь её так много. Здесь её очень много, далёкий мой»[214]. Так говорит одна из его героинь.

Да что толку-то, что Бог воскресает? Где он воскресает, как? Как к этому Богу прорваться через самого себя, через ту плиту, которой придавила тебя твоя собственная память, вместившая в себя столько ужаса. «Издевались не только над живыми, но и над мёртвыми. Помню, расстреляли одного мичмана; жена принесла труп мужа в больницу, смыла кровь, одела для похорон, а на следующее утро труп стоял в углу, совершенно голый, с папиросой в мёртвом рту. Опять мичман был одет и положен в гроб и опять та же история – труп в углу, а лежавший в той же больнице пьяный матрос сказал с хохотом несчастной женщине: долго мы перед вами вытягивались, пускай теперь он постоит, а мы полежим»[215].

Есть и страшнее сцены в его прозе. Есть такая жестокость, от которой костенеет душа и нет слов. Всё это он видел, всё это он узнал, всё это он ощутил больным помутившимся сознанием, избитым, голодным, замерзающим телом, которое тщетно пытался укрыть, натянув на себя подобранный где-то мешок. И пишет об этом. Мы здесь этих сцен приводить не будем – пришлось бы цитировать страницами. Да и к чему топить читателя в ужасе? Захочет, сможет – сам прочтёт.

Как с этим жить? Даже и палачу – как? В одном из рассказов хочет «выплюнуть с кровью из души всю гнусность» следователь Губчека Хорев, но не получается выплюнуть. Что остаётся? Залить память денатуратом? Застрелиться?

Вот его герои: Ольга, в Гельсингфорсе умирающая от разрыва сердца, получив письмо из России от любимого, в котором он с мукой, с болью говорит ей, что всё кончено, он теперь с другой; тихий чиновник Павел Харитонович, построивший домик, куда после революции подселяют ему сволочь, которая над ним издевается и выселяет его с женой и двумя собачками в сарай; ёлочные игрушки – кавалергард с оторванной ногой, музыкант с одним глазом (второй выбили гвоздём), дамы в лохмотьях, чьи алые платья пошли на флаги, балерина с синяком на плече, плачущие: «Верни нам былое! Верни нам прошлую, сияющую, всю затканную огнями ёлку!»

Как это всё жестоко, безжалостно, больно. Как больно читать в его газетной статье обращение нескольких сотен инвалидов Белой армии, очутившихся на чужбине, в котором они просят о помощи. А сами помочь себе не могут: нет у них рук, ног, глаз. Есть у него и купец Семён Потапыч Лапин, восставший из мёртвых, чтобы явиться в харчевню в своём городке, не понять слов «исполком» и «декрет», съесть поросёнка и свалиться со стула с разрывом сердца, узнав от малого, что платить нужно два миллиона двести тысяч рублей. А ещё изголодавшаяся генеральша Клавдия Алексеевна, которая продаёт шнурки на толкучке. Её мужа генерала убила толпа. С ней в квартире живёт – не живёт, умирает от голода – бульдог Буль. Мучительно умирают человек и собака.

В выходные дни он ездил в Териоки, когда-то модное дачное место русской интеллигенции, ходил мимо заброшенных, разгромленных, осквернённых дач. Когда-то тут была жизнь. А теперь – разбитые стёкла, сорванные двери, обвалившиеся потолки. Потом шёл к реке. За ней – СССР. «Я провожу мирные, так похожие друг на друга дни. Лёжа на песке, смотрю на русское небо – у самой Сестры-реки, буквально в пяти шагах от СССР. Что скрывать: как и приличествует белогвардейцу, в шести чеках побывавшему, первые дни жутковато бывало. Перейдёт некий товарищ речонку – аршина три в ширину, пол-аршина в глубину, везде брод, – и создаст “дипломатический инцидент”, попутно потащив раба Божия, собкора “Руля” и прочих в пределы райские, склоку партийную и художества сталинские на месте описывать…»[216] Но никто не переходил речку, никто не тащил его в плен, в тишине и молчании он долго глядел на ту сторону. «Если пройти к устью Сестры, бурным потоком вливающейся в спокойные воды залива, отчётливо виден Кронштадт. Видна вышка сестрорецкого курзала, крыши дач. По вечерам отчётливо слышна музыка. В праздничные дни ветер приносит с юга ясный гул колокола. Не знаю почему, но так безотчётно грустно, так больно слышать и весёлый грохот оркестра, и нежное пенье колокольное… Непередаваемо тяжело слышать, видеть Россию – такую близкую – всего три шага – там, за зелёными фуражками…»[217]

Россию? Но это не Россия. «А России ведь нынче – нет. Пусть горько, очень горько, но – нет. СССР – не Россия, это надо признать и понять. Война превратила нашу страну – какая это была страна! – в царство крови и блуда»[218].

Раскол, разделение прошли по сердцам. Банальной может показаться эта фраза, но что делать, если правда – разрез прошёл точно по сердцу Ивана Савина. Из письма, полученного из России, он узнал, что Шура К., надеждой на встречу с которой он жил все годы войны, вышла замуж. «Знаю, что Шура К. вышла замуж, знаю когда и за кого. Но почему я живу ещё всё-таки – не знаю. И как можно жить с такой раной навылет – я не знаю… Много недель мне было просто больно дышать; теперь я боюсь ходить – всё мне кажется, что я стеклянный, что упаду и разобьюсь. Поймите, родная наша, – можно перенести смерть, гибель мечты; но если мечту, единственную, неповторную, если цель и оправдание всей жизни закопали в землю живой, предварительно изнасиловав её, – это разве перенесёшь? Если она кричит день и ночь, и знаешь, что ничем не поможешь, не разроешь гнетущую, давящую её землю»[219].

«Вы не знали Её. Не знали Ту, о Ком я не могу даже думать с маленькой буквы. Вы не знали, что в Её улыбке, в глазах, в руке, в походке – такая невыносимая нежность, что даже теперь, вспоминая, я крепко держусь за стол, чтобы не упасть, не зашататься в приливе ненужного уже зноя»[220].

Называет её «бедная не-моя», «хорошая не-моя» – и зовёт приехать. «Этого, конечно, никогда, кажется, не будет, но я иногда, в часы нечеловеческого страдания, думаю: а вдруг позовёт? Вдруг захочет стать прежней? Пусть немедленно (нрзб.) обратится ко мне: я всё прощу и пойму, как прощаю теперь всё, не понимая. Я один никогда, ни за что, даже тогда, когда все так называемые порядочные люди заплюют Её, не брошу в Неё камнем, поделюсь последним, отдам последнее. Если захочет сюда, даже теперь, сейчас, сию минуту – да благословит Бог её пришествие. Я сделаю всё возможное, всё необходимое для этого; я вышлю всё нужное; я приложу все усилия к этому, чтобы Она отдохнула здесь, забыла всё, стала истинно прежней; я дам Ей мудрую, тихую, прекрасную жизнь, дам честное имя, маленькую пока – славу и такую сверкающую любовь, что по-прежнему, по-далёкому улыбнётся Она, радость