Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

будете как мы». Ужас внушает всем нам смерть, страшит нас собственное исчезновение – но он и с ней примирился, и на неё смотрел светлым взглядом. «Дождь прошумел на кладбище, а потом светлей закурились в выглянувшем солнце купола. И ласточки над крестами прореяли»[188]. Так в изгнании он писал – о смерти и похоронах Чехова, на которых был когда-то.

«Ничего не было, ничего и не будет».

«Всё было уже, и всё будет»[189].

Это у него уже почти буддизм.

И всё у него поэзия, даже то обычное, земное, в чём никто поэзии не увидит: «…за попом, проехавшим в тележке, клубилась золотая пыль».

Книги Зайцева, изданные до революции, «разлетелись дымом по лицу Совдепии». В изгнании читателей мало (книга Зайцева о Валааме издана тиражом 500 экземпляров), надежды, что издадут в СССР, нет. Да он бы и оскорблённым себя ощутил, если б издали – ни разу за полвека в изгнании не поколебался в том, что там – нечеловеческий, мерзкий режим. Никогда не жалел, что избрал изгнание – жизнь хоть и трудную, но со свободой писать то, что хочешь, а не то, что велят. Чуть склонив голову к левому плечу в своей маленькой парижской квартирке, он писал, писал и писал, а чтобы подбодрить себя, раскрыть память, освободить душу, выпивал рюмку красного вина; во время войны, когда вина не было, выпивал рюмку уксуса. В эмигрантских газетах и журналах его имя и фамилию писали Борисъ Зайцевъ, текстов его там разбросано сотни – и до России они не доходили. Эта отверженность, и бедность, и две мировые войны, и малая кучка читателей – другого бы изнурили и придавили, но не Зайцева, про которого знавшая его Галина Кузнецова написала в дневнике, что он «с видимым удовольствием глядящий на всё и всех». Сам о себе он говорил, что в нём есть «приятная умеренность». Значит, он поправит на носу роговые очки с круглыми стёклами – и творит то, что сам назвал «сладостный наркоз искусства».

Это двойной наркоз – он действует и на читателя, и на писателя. Оба спасаются этим прекрасным наркозом от холода и бреда жизни.

Русский писатель для него – не звание, не положение, это душа и характер. «Как порядочный писатель русский, он вставал поздно; как москвич – бесконечно распивал чаи, наливал на блюдечко, дул, пил со вкусом; к приходившему относился с превеликим дружелюбием»[190]. Так Зайцев написал о Леониде Андрееве. А о себе, о себе самом, бескорыстно преданном литературе, начинавшем корректором в журнале «Правда»[191], в Москве на Большой Дмитровке вечерами и ночами сидевшем в ресторане за одним столиком с другом своим Буниным – как сказал? Вот так: «…с тем сознанием делаемого дела, которое всегда есть у писателя, если даже разумом он понимает, что, в сущности, никому до его писания дела нет»[192].

Но только ли это? Только ли желание одурманить и одурманиться сладким наркозом двигало им, когда он лёгким своим пером писал многочисленные рассказы, повести, воспоминания? Не было ли тут чего-то другого, лежащего глубже, не столь и не сразу видного, твёрдого и горького под потоком его мягкой ласковой прозы, про которую ещё до революции ему говорили: «Зайчик, душка, ты опять мармелад свой развёл?»[193] Никогда не тяготеющий к краткости, обычно вольно-многоречивый, словно качающий себя и читателя на волне свободного повествования, тут он был краток и твёрд: «Мало дано, долг остался».

Мало отдавал там, тогда, в той утонувшей во времени России, тем людям, которых уже нет, которые умерли в голодные годы революции, которых убили в подвалах и концлагерях, которые отошли из барского быта с охотами и театрами в сухую тёмную смерть, – мало согрел их своим теплом и своим словом, по молодости лет, по неумению, по ранней нечёткости дара. Перед ними всеми, кто жил тогда и там, в той России, остался у него долг, и он отдавал его долгими десятилетиями, создавая русскую прозу в чужой стране.

В его отношении к России нет ни фанфар, ни похвальбы, ни чернозёма, ни кваса, ни сапог, ни лаптей – Италию любил не меньше. Пять раз ездил в Италию. «Итальянское искусство стало для меня даже более родным, чем русское»[194].

Проза Зайцева пронизана влагой – без влаги для него нет человеческой жизни, нет чувства, нет любви, нет дыхания и слова. Глаза влажные не потому, что плачут, а потому что живые. Всё живое влажно и дышит, живая влага противостоит мёртвой сухости. И поэтому одна из его героинь, помолившись, «поднялась как бы овлажнённая», и лес у него влажно-прохладный, и даже «златоверхие башни казались влажными» – это о Кремле.

С Буниным он был знаком с молодых лет, уважал его, любил. В 1926 году на банкете по поводу двадцатипятилетия литературной деятельности Зайцева они с Буниным обнимались со слезами на глазах. Во время войны Зайцев хлопотал, чтобы в оккупированном Париже спасли девять чемоданов с рукописями и письмами Бунина – их спасли. Но когда в 1945 Бунин пошёл в советское посольство и пил с послом за здоровье Сталина, Зайцев оборвал с ним отношения. Бунин до смерти не мог ему этого простить. «Умер он ненавидя меня так, как никто, кажется, меня не ненавидел»[195].

Его жена Вера говорила о нём – «изнутри светлый». Они оба были светлые – она была живая, деятельная, разговорчивая, не сидела без дела, не могла без общения. В гости в их маленькую квартирку на парижской Растеряевой улице приходили разом 28 человек. В семье о ней шутили: «Мама, если хочешь отдохнуть – сядь и погладь». Но после инсульта её разбил паралич, и она восемь лет лежала без движения под иконами на диване. А восьмидесятилетний Зайцев поднимал её и носил на руках, чтобы у неё не отекали ноги.

В молодости он пылал и горел Литературой. Не я пишу это слово с большой буквы, а он. Так и писал о себе молодом, что боялся задеть неловким, неточным словом «священную особу Литературы». Но потом приходят другие годы, и всё становится иным. «В зрелости знаешь, что ни от чего мир не сдвинется, ни от твоих дел, ни от твоей жизни, ни от смерти. Некий высший смысл делания остаётся, конечно. Без этого все мы обратились бы в подёнщиков»[196].

Высший смысл жизни – в чём же он? Зимние дни, немножко сонные и вялые, за окном шумит Париж, а на бумаге возникает Москва, стаи галок летят по серому небу, золотые луковки церквей отражают реку, горячий чай греет руку, «вообще Москва – то русское тепло, и тот уют, немножко лень, беспечность, “миловидность”, что и есть старая Русь»[197]. Странно писать про это в год процессов и расстрелов, когда на старой доброй Никольской людей сводят в подвал, в год ревущих в небе моторов и предчувствия войны, – но он пишет.

Савин

Иван Савин – в одном из немногих сохранившихся писем он по-детски называет себя Ваня – окончил гимназию в родном Зенькове и прямо с гимназической скамьи вступил добровольцем в Белую армию, в кавалерийский полк. С этого дня был на войне и сидел в седле днём и ночью, в солнцепёк и под дождём, в разведках и в атаках, когда летящий воздух захлёстывал лёгкие и в странном восторге рвался не из груди, а из души крик. «Я крикнул товарищу: “Слушай, давай за Россию умрём”».

Оставил всё – милый дом, маму, сестёр и девушку Шуру, которую любил. Она «ослепительно ласковая и такая родимая, что с Ней – все утраты, всё бешенство наших дней, все невзгоды, пытки – ничто»[198]. Каждый день войны помнил о ней и ждал встречи с ней, нежной, сияющей.

Летом 1919 года он в Харькове. «А вот это осталось и жжёт: бурлящие улицы Харькова летом девятнадцатого года, кричащие пятна сытости, богатства, воскресного мотовства, а на углу, на всех углах – стыдливо протянутые руки инвалидов. Если снарядом или ножом хирурга оторвана рука, – к груди приколота выцветшая английская фуражка, почти всегда пустая. Если шрапнелью или красноармейским штыком размозжён рот, на потрёпанном френче, рядом с Георгиевским крестом, колышется плакат с робкой надписью: “Помогите инвалиду. Ранен в бою с большевиками тогда-то”.

Иногда, почему-то поверив благородству спасённых их ранами людей,