Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

Вы вот как скажете? Ставить в печь, поставить в печь. А он скажет правильно: сажать пироги с яблоками в печь.

Слово – это что? Это как? И зачем оно? Рассказывать то, что все и так знают? Читать морали? Травить анекдоты? Нет, другое, совсем другое – сжимать время в точку, соединять разрозненное, «всë в секунду от одного вздоха до другого»[230]. И поэтому у Замятина:

Дует морана. Пригорок у него взлобок, мы скажем осколки, он – оскрëтки. Гроб называет домовиной. Мы скажем отвязаться, а ангел Дормидон у него говорит оттильдикаться. На стол подают овыдники, заспенники. Женщины у него взгальные. На ярмарке у него продают гребенки, пряники, красные баклуши – почему красные, догадайтесь сами. А ещё скробыхалы. Что такое? Галоши. Есть ещë и шаболдник. Ну и язык!

Женщины у Замятина спеют и наливаются, «как на ветке пунцовый анис». «Женщины раскрывались, как раковины, бросало Бога в жар от их молитв»[231]. О чём же таком они молились?

Замятин, сын священника, внук священника, выросший в доме священника, – в Лебедяни до сих пор стоит тот самый дом в пять окон по единственному этажу – знает эту растворённую в жизни эротику, знает этот бешеный соблазн, доводящий до мучений и преступлений. Что русская Марфа, статная, тяжёлая в своей красоте, у которой «теснит в груди платье» и которая в спальне торопится «потушить свечу – потушить запылавшие щёки», что англичанка Диди с непокорными кудрями, «девочко-мальчик» в чёрной пижаме с корсажем, разрезанным до пояса, что Лори «в чёрных чулках, и в туфлях, и в тончайшем белом… тёплый мрамор миссис Лори чуть-чуть розовел сквозь белое»[232] – все они для того, чтобы нарушить жизнь, сорвать её с насиженного места, свести с ума и совершить немыслимое, хоть под собачий лай в русском городке, хоть под грохот бомб, сыплющихся с цеппелинов на Лондон.

Грубо и едко издевается Замятин над дьяконом в одном из своих рассказов и тонко, по-мефистофельски, усмехается над невинным отроком Еразмом, деяния которого приводят к эротической оргии в монастыре. Прихожане и прихожанки, занятые любовью на белых монастырских плитах! Однако всё к лучшему, ибо отдавшись греху, побеждают грех. Так говорит им старец Падма, святой и мудрец. И тут тоже издёвка.

«Расколотый я человек, расколотый на двое. Одно “я” хочет верить, другое – не позволяет ему, одно – хочет чувствовать, хочет красивого – другое смеётся над ним, показывает на него пальцами… Одно – мягкое, тёплое, другое – холодное, острое, беспощадное, как сталь…»[233]

И всё-таки красиво у него, как на картинке-олеографии или на лубке: «И там – чуть повыше ласточек – Бог».

В России Замятин был – инженер в отделе торговых портов министерства торговли и промышленности и преподаватель корабельной архитектуры в Политехническом институте. В Англии, куда он был командирован, превратился в Chief Surveyor of Russian Icebreakers Building E. Zamiatin. Он жил в хорошей квартире в дорогом районе Ньюкасла, был членом теннисного клуба и гонял на автомобиле Рено со страшной скоростью 25 километров в час. Квартира, хоть и дорогая, была холодная, как всё жильё в Англии, где аборигены привыкли спать в нетопленых спальнях и экономить на горячей воде. Но ему, привыкшему к жару русских печей и хорошо натопленным комнатам, это было тяжело. Поэтому они с женой помаленьку грелись виски.

Ледоколы – дело инженера Замятина и его любовь. Он любил их крепкие двойные корпуса, их могучие машины. Все чертежи, прежде чем идти на верфи, ложились ему на стол; и на верфях он следил за тем, как их строят. Ледоколы «Ермак» и «Царь Михаил Павлович» строились под его надзором на верфях в Штеттине в 1913 году, до войны. Во время войны на английских верфях он строил ледоколы «Святой Александр Невский» и «Святогор». И ещё пять маленьких ледоколов-близнецов строились под его надзором – целый ледокольный флот создавал для России на британских верфях инженер Замятин. Но вот только:

«Обрыдла мне заграница за этот год вот так – просто мочи моей нет. В январе-феврале, думаю, вырвусь отсюда и домой вернусь, хоть мясопустую жизнь вести – да зато русскую. Изголодался я тут в Англии: мяса – сколько хочешь, а людей – мало. И всё машины, уголь, копоть и грохот… И уж куда там писать: не написал ничего, хоть и чесались руки подчас. Нелепо оно как-то выходит: занесла буревая в Англию эту, и живёшь тут невесть зачем, и делаешь невесть что – только не то, что хочется»[234].

На старом маленьком пароходике, в спасательных жилетах, Замятин с женой вернулись в Россию в конце сентября 1917 – точно к Октябрю. Обрыдла заграница – пожалуйте на Родину.

«Телеграфист Алёшка давно уже ходил на службу в кальсонах, посредством олифы, сажи и сурика превращённых в серые, с красной полоской, непромокаемые брюки»[235].

«Человек в белой мохнатой куртке, сшитой из купальной простыни»[236].

Так выглядят люди в его родной «густой, чернозёмной» Лебедяни через год после революции. Да что там провинциалы в Лебедяни, если в столичном Петербурге хорошо известный Замятину директор Политехнического института князь Гагарин вместо шарфа завязывал шею полотенцем. Квартиру князя разграбили, вещи исчезли, новых взять неоткуда. Точным взглядом Замятин замечает детали: в комнате голодающего ноты, Опус Скрябина 74, и топор, «пять любовно, добела вымытых картофелин» и кофейная мельница, чтобы молоть картофельные очистки.

Но и в этих условиях «англичанин» Замятин старался держать стиль – колоть дрова выходил с трубкой в зубах, в трубке пахучий табак Navy Cut (привёз с собой из Англии). В письмах пишет лёгким тоном и не без юмора о том, что его обворовали на улице, украли паспорт, и вот он без паспорта среди большевистских облав. На вокзале встаёт в очередь за билетом, а перед ним три тысячи человек. Смеётся – в его квартире, членами семьи, живут фарфоровый пупс Ростислав Евгеньевич Растопырин, попросту Растопырка, и плюшевый мишка по имени «Миша в шкуре».

Внешне держится, а что внутри? «У меня от коммунистического пропитания сегодня холерно болит живот». Доехал из голодного Петербурга до родной Лебедяни, где есть и яйца, и булки, и яблоки, и снова за своё – ходит в щегольской голубой куртке для гольфа. Только где тут гольф?

Эту жизнь он называет пещерной и скотской.

По жизни он идёт рука об руку со своим другом Пильняком. Один в Лебедяни, другой в Коломне. И по литературе идут вместе, помогают друг другу. Пильняк называет Замятина «Евгеньюшка, милый, вождь!» и даёт ему адрес в Москве, где остановиться. «Продовольствия не захватывайте, но захватите простыню и наволочку»[237]. Потом опять напоминает: «Захватите с собой простыни». Это важно! В Москву без своих простыней в тот год ездить нельзя, ни у кого в Москве лишних простыней нет, поиздержалась Москва.

Да и подушки теперь в великой цене, потому что где же взять новую? Их нет нигде. Поэтому Замятин приезжает в гости к Пильняку в Коломну со своей подушкой (билет на поезд купил за четыре булочки, испечённые женой) и там забывает. О ужас! Как жить без подушки тому, кто страдает тем, что сам называет «сноболезнью»? Просит Пильняка вернуть подушку, тот отвечает: «Подушку вашу ещё не отвёз: отвезу, как поеду». Но рассеянностью на рассеянность: один писатель о подушке другого опять забыл! «Ваша подушка всё ещё лежит у меня на пианино – простите меня Христа ради. Вот, в среду – обязательно отвезу!»[238]

Ждёт Замятин, наверное, плохо спит без подушки. Но Пильняк в среду не отвёз, не случилось. Через месяцы, через разговоры о революции, России, работе, книгах – снова всплывает: «Подушка Ваша сердце моё томила, – всё никак не мог в Москву свезти. Ну, собрался наконец, отвёз» – а что толку? Замятин теперь не в Москве, а в Питере. Значит, странствие подушки по России продолжается: «1) Подушка Ваша едет в Питер вместе с Зин[овием] Исаевичем»[239]. Надеемся, кончились наконец странствия подушки, доехала.

Всё ему ясно с самого начала. Вот такой у него дар, такое качество дара – всё видеть ясно, по-инженерному, как ясно видел на чертежах будущий корабль. Рабочая власть? Этой ложью будут морочить голову людям чуть ли не семьдесят лет. Но он в 1918 году пишет о «новой эпидемии расстрелов советскими войсками рабочих,