Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

арестов советской полицией рабочих, закрытия советской цензурой газет»[240]. Левых эсеров, вошедших в коалицию с большевиками, называет лакеями: «Когда лакея бьют в морду, он жалок; когда лакей бьёт в морду, он гнусен»[241].

Новый классовый порядок? Крепите ряды, все как один, пролетарская литература на марше, бум-бум-бум. А вот его взгляд: «Уклонение от норм называют безумием. А потому уклоняющихся от норм Шекспиров, Достоевских и Скрябиных завязывают в сумасшедшие рубахи и сажают в пробковые изоляторы»[242]. Предвидел будущее.

Так изъясняться о новой советской власти никому не позволено. Поэтому – забрали в ЧК. Отбился тем, что бывший член РСДРП(б), что вместе с Горьким работает в издательстве «Всемирная литература» и сказки пишет. Ну вот такую написал, называется «Церковь Божия» – про разбойника, который ограбил и убил купца, а на награбленные деньги построил церковь «выше Ивана Великого». Но в церкви мертвечиной пахнет, и запах изгнать нельзя. О чём бы это, интересно?

И им всё о нём тоже ясно с самого начала. Этим, во френчах, не нравится его джентльменская сдержанность, его английская трубка, его независимость и, в конце концов, его проза, которую иначе как буржуазной не назовёшь. Троцкий уже в 1922 году называет Замятина «внутренним эмигрантом». В 1922 его уже травят за «плесень идеологическую», за то, что «замечтался о цилиндрах и проповедях викария»[243].

Риск свой он понимал. Знал, что он под наблюдением, за ним следят. «Я знаю, что вот если меня завтра или через месяц засадят (потому что сейчас нет в Советской России писателя более неосторожного, чем я)…»[244] В августе 1922 засадили на месяц. Тюрьма, допросы. Линия Замятина на допросах прежняя: о политике не пишу, работаю редактором во «Всемирной литературе» и читаю лекции в Политехническом. В камере он оставался спокойным, хотя нервировало отсутствие трубки и табака – грыз пустой мундштук. За него вступились многие, и странен перечень этих имён: Пильняк, Ахматова, Воронский, Ягода. А объяснительное письмо он писал гэбисту Агранову, расстрелявшему Гумилёва. «Мне-то сиделось не плохо – куда веселее, чем на той же Шпалерной в царские времена, когда я порядком испортил себе здоровье в настоящей, строгой одиночке (не забавно ли? Тогда я был посажен – как большевик, а теперь – был посажен большевиками?)»[245]

Замятин ходил провожать на пристань оба «философских парохода». «Он нам завидовал, тихо говорил, что надеется вскоре встретиться с нами в Берлине». Но тянул с отъездом, то просил власти выпустить его, то сам отменял отъезд, не в силах решиться. И они тоже не могли решить, что с ним делать: членам Политбюро была разослана его пьеса «Огни св. Доменика», чтобы прочитали и решили его судьбу. Других дел у управляющих всей Россией нет! Жил в литературных хлопотах, в труде по устройству и продвижению собственных рассказов и пьес – а это тяжёлый труд, требует сотен писем, связей, знакомств, терпения и упорного характера. И участия в том, что называется «социальной жизнью». Это трудно. «Духота, нудь, вёдра помойных речей (Гладков, Бахметьев, Либединский, Кольцов и прочие; от Союза – никто не говорил), скука»[246].

Жизнь как жизнь, идёт и течёт день за днём, и в течении дней не замечаешь, что накапливается что-то чёрное, тяжёлое, ужасное. И он так жил. Поехал отдыхать в Крым, играл в теннис в новых болгарских туфлях, которые специально заказывал – спортсмен, хороший парень и даже «выпивала» (К. Чуковский). Там, в Крыму, в августе 1929 года, его и застал очередной литературный погром. Громили двух друзей: его и Пильняка. Громили на страницах газет за то, что оба публиковали свои книги в Европе, писали о двух писателях с советской грубостью, разносили в хлам. Обвиняли в том, что своей деятельностью вредят интересам Советской страны и советской литературы.

1. Е. Замятин написал возмутительную пародию на коммунизм.

2. Эта пародия была отвергнута советской прессой.

3. Е. Замятин отправил эту свою пародию «Мы» за границу.

4. Замятинской пародии обрадовались эсэры, напечатав её в «Воле России».

5. С тех пор как «Мы» были написаны и с тех пор как «Мы» были за границей напечатаны, никаких особых перемен к лучшему в творчестве Е. Замятина не произошло.

6. Все белогвардейские газеты усиленно стараются Е. Замятина выгородить и защитить.

7. Общее собрание членов ВСП в Ленинграде присоединилось к резолюции московских писателей и констатировало, что он не отказался от этой своей пародии.

8. Е. Замятин, несмотря на всё происшедшее, отделывается хронологией и отказывается сказать по существу о творчестве писателя и политике[247].

То есть – каяться не захотел. Клятву верности не принёс. Даже в лице не изменился – всё такой же сдержанный, не теряющий самообладания писатель-инженер, «тамбовский англичанин». Посреди разгорающегося погрома и скандала жил внешне спокойно, привольно и даже благополучно. Снова играл в теннис, играл в биллиард, катался на коньках, играл в покер. Одна просьба к жене привезти ему килограмм спрессованной икры, мясо индейки, овсянку, сигарет и полкило мятных леденцов чего стоит! (И в придачу камень для чистки белых ботинок). Из-за границы ему привозили табак Dunhill. Как прежде, тонок и ровен был его пробор, который он иногда, если расчёски не было под рукой, делал вилкой, как прежде была строга и празднична бабочка в твёрдом крахмальном воротнике рубашки и сияла тёмным ворсом мягкая фетровая шляпа с короткими чуть изогнутыми полями.

Но это внешне, а внутри? А внутри нервы, нервы, нервы. На отдыхе в Кисловодске за девять дней сменил пять номеров в санатории – ни в одном не мог спать. Всю жизнь боролся с потерей веса – 70 кг нормально, но вес падал и до 63 – худел от стресса, истощался от напряжения письма, не спал от того, что пишут в газетах. Когда английский табак кончился, перешёл на сигареты – пятьдесят в день. И всё равно – упорно, не прямо, а как-то боковым ходом противоречил им. «Всякий, кто чувствует себя в силах, обязан составлять трактаты, поэмы, манифесты, оды или иные сочинения о красоте и величии Единого Государства»[248]. А также: «Знание, абсолютно уверенное в том, что оно безошибочно, – это вера»[249]. О чём это вы, Евгений Иваныч, уж не о том ли учении, которое всесильно, потому что верно? Нет, что вы, что вы… И улыбка в углах губ.

Его имя как редактора сняли с переводной английской книги. Предисловие к сочинениям Шеридана запретили. Вы что, при чём здесь Шеридан? А вот при том! Четыре тома собрания сочинений в издательстве «Федерация» вышли, пятый запретили к изданию: «…глубоко идеалистическая книга, с конкретно-политическими выпадами против революции в ряде мест». Тяжело так жить, тяжело дышать. Мучительно, с сомнениями, без веры в успех он пытался приспособить себя к тому, что требовалось – начинал новую пьесу с кондовым революционным сюжетом, писал сценарий о бастующих английских горняках и даже либретто комической оперы. Бросил, не выходит.

Внешне, как всегда, спокоен, ровен и улыбается. Но накапливается усталость. Какой мрак в его душе и какое отупение от всего происходящего. И ноющее, бессловесное желание освободиться от мыслей, «почувствовать себя чистым, бессмысленным». Этого хотел Д-503 из его романа «Мы», на который советская власть обиделась так жестоко, что не печатала его почти до самой своей кончины (до 1988 года). Но то Д-503 из далёкого будущего, а что оставалось писателю Замятину из самого постылого, самого безнадёжного настоящего? Книг не печатают, пьес не ставят, душат, травят. Самоубийство? Побег заграницу?

Наконец решился и написал письмо Сталину. Выпустили – «голеньким, без валюты». Рига, Берлин, Прага, Мариенбад, опять Берлин, отели разного рода – нервы не успевали расслабиться от впечатлений, привыкнуть, успокоиться. Снова не спал по ночам, не мог выспаться три месяца. В Париже, где осел, со сном было лучше, но и там он прикалывал на окна листы чёрной бумаги, чтобы занавесить мозг от света и шума. «Кофе и чай он варил только на минеральной воде “Vittel”, совершенно безвкусной, закупая её ящиками».

В Париже сел за стол и, как прежде расчерчивал чертежи кораблей, теперь чётко расчертил свою деятельность в новом для себя мире: театр, кино, перевод рассказов на европейские языки, продвижение книг. «Дела начаты серьёзные – пьесные и фильмовые, и если бы не этот чёртов кризис, был бы я уже Ротшильдом…» Но что-то не получается быть Ротшильдом.